Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна. Страница 45
– Разыскиваю тело брата. Убит в градоначальстве.
* * *
Училище оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты…
Когда кто-либо из нас приближается к окну, – снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками.
* * *
У одного из окон вижу стоящего горбоносого прапорщика, – того, что был адъютантом или товарищем Керенского. Со странной усмешкой показывает мне на гудящих внизу большевиков.
– Вы думаете, кто-нибудь из нас выйдет отсюда живым?
– Думаю, что да, – говорю я, хотя ясно знаю, что нет.
– Помяните мои слова – все мы можем числить себя уже небесными жителями.
Круто повернувшись и что-то насвистывая, отходит.
* * *
Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдают заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. Выплачивают жалованье за месяц вперед. Предлагают сдавать револьверы и шашки.
– Все равно, господа, отберут. А так есть надежда гуртом отстоять. Получите уже у большевиков.
Своего револьвера я не сдаю, а прячу глубоко, что, верно, и до сих пор лежит не найденным в недрах Александровского училища[110].
Глубокий вечер. Одни слоняются без дела из залы в залу, другие спят – на полу, на койках, на столах. Ждут с минуты на минуту прихода каких-то главных большевиков, чтобы покончить с нами. Передают, что из желания избежать возможного кровопролития вызваны к у<чили>щу особо благонадежные части. Никто не верит, что таковые могут найтись.
Когда это было? Утром, вечером, ночью, днем? Кажется, были сумерки, а может быть, просто все казалось сумеречным.
Брожу по смутным помрачневшим спальням. Томление и ожидание на всех лицах. Глаза избегают встреч, уста – слов. Случайно захожу в актовый зал. Там полно юнкеров. Опять собрание? – Нет. Седенький батюшка что-то говорит. Внимательно, строго, вдохновенно слушают. А слова простые и о простых, с детства знакомых вещах: о долге, о смирении, о жертве. Но как звучат эти слова по-новому! Словно вымытые, сияют, греют, жгут.
Панихида по павшим. Потрескивает воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились слезы, прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией.
Напутственный молебен. Расходимся.
Встречаю на лестнице Г<ольц>ева.
– Пора удирать, Сережа, – говорит он решительно. – Я сдаваться этой сволочи не хочу. Нужно переодеться. Идем.
Рыскаем по всему училищу в поисках подходящей одежды. Наконец, находим у ротного каптенармуса два рабочих полушубка, солдатские папахи, а я, кроме того, невероятных размеров сапоги. Торопливо переодеваемся, выпускаем из-под папах чубы.
Идем к выходной двери.
У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку.
– Стой! Ты кто такой? – Подозрительно осматривают.
– Да, это свой, кажись, – говорит другой красногвардеец.
– Морда юнкерская! – возражает первый. Но, видно, и он в сомнении, потому что открывает дверь и дает мне выйти. Секунда… и я на Арбатской площади.
Следом выходит и Гольцев.
Часть четвертая. Разлука
Москва
Сергей Эфрон
Декабрь 1917 г.[111]
Долгожданный Новочеркасск. Вечер. Небольшой вокзал полон офицеров. Спрашиваю, где Барочная улица[112].
– Пойдете от вокзала прямо, потом налево, – там спросите.
Широкие улицы. Небольшие домики. Туман. Редкие фонари. Где-то ночные выстрелы. Неистовый ветер в лицо. Под ногами промерзшая, комьями, грязь. Изредка из тумана выплывает патруль, – три-четыре юнкера или офицера. С подозрением оглядывают и снова тонут в тумане. Мороз и ветер сквозь легкое пальто пронизывают. Трясусь мелкой дрожью.
Иду, иду, – кажется, конца не будет.
– Скажите, пожалуйста, где Барочная?
– Первая улица направо.
Слава Богу!
* * *
Двухэтажный дом, светящийся всеми окнами. У входной двери офицер с винтовкой резко окликает:
– Вам кого?
– Могу я видеть полковника Дорофеева?
– На что вам полковник Дорофеев?
Испытующий взгляд с головы до ног.
– Я приехал из Москвы, и у меня к нему дело.
– Обождите.
– Прапорщик Пеленкин! – кричит офицер в дверь.
– Я! – кто-то в ответ, и в дверях показывается крохотного роста прапорщик, с громадным кинжалом на поясе.
– Этот господин полковника Дорофеева спрашивает – проведите.
Офицер с винтовкой наклоняется к прапорщику с кинжалом и что-то шепчет ему на ухо.
– Так-так-так. Это мы сейчас расследуем, – отвечает носитель страшного кинжала. – Пожалуйте за мной!
Я попадаю в светлую большую комнату. На длинных столах неприбранные остатки ужина. Несколько офицеров курят и о чем-то громко спорят.
– На что вам полковник Дорофеев? – пронзает меня взглядом прапорщик Пеленкин.
– По делу.
– Вы откуда приехали?
– Из Крыма, а в Крым из Москвы.
– Какие же, любопытно знать, у вас дела?
– Разрешите мне сообщить об этом полковнику лично, – начинаю я выходить из себя. – Меня крайне поражает ваш допрос.
– Вам придется сказать о вашем деле мне, потому что полковника Дорофеева у нас нет.
– Вы, верно, плохо осведомлены. Я имею точные сведения, что полковник Дорофеев – здесь.
– А откуда у вас эти сведения?
– Это уж позвольте мне знать.
– Ах, вы таким тоном изволите разговаривать? Прошу вас следовать за мной.
– Никуда я за вами не последую, ибо даже не знаю, кто вы такой. Потрудитесь вызвать дежурного офицера.
– Кто я такой, вы сейчас узнаете, – мрачно говорит прапорщик, сдвигая редкие светлые брови. – А дежурного офицера вызывать нечего – мы к нему идем.
– Это дело другое. Идемте.
Подымаемся по лестнице. Меня оставляют в коридоре, под наблюдением другого офицера, а прапорщик заходит в одну из дверей.
Нечего сказать – хорошо встречают! Не успел приехать – и уж под арестом! Во мне закипает бешенство.
– Пожалуйте!
Захожу в комнату. За столами несколько офицеров, с любопытством меня оглядывающих.
– Ба, да ведь это Эфрон! – раздается радостный возглас, и я оказываюсь в крепких объятиях прапорщика Блохина.
– Ведь я только сегодня о тебе с Гольцевым вспоминал. Вот молодец, что приехал! А мы уже думали, что тебя где-нибудь зацапали. Да садись ты, рассказывай, как добрался! Пеленкин-то хорош. Входит и таинственно заявляет, что задержал большевика, который рвется к полковнику Дорофееву, с тем чтобы…
Прапорщик Пеленкин сконфуженно мнется и моргает.
– Вы простите меня, но у вас вид такой… большевицкий. Шляпа и волосы нестриженые. Я и подумал.
Все хохочут. Смеюсь и я. Пеленкин, красный, выходит.
– Хорошо, что я сразу тебя встретил. Не будь тебя, чего доброго, зарезал бы меня кинжалом этот прапорщик.
– Нет, брат. Мы Пеленкину воли не даем. Он каждый день приводит к нам десятками таких, как ты, большевиков. Он не совсем того, – и Блохин тыкает пальцем в лоб.
– Где Гольцев?
– В карауле. Через час-два должен вернуться. Да ты расскажи о себе.
Рассказываю.
* * *
Поздно вечером, за громадным чайником жидкого чая, сидим: Блохин (убит под Орлом в 19 году), его двоюродный брат – безусый милый мальчик Юн-р (убит в Сев. Таврии под Карачакраком в 20 г.), вернувшийся из караула Гольцев (убит под Екатеринодаром в марте 18 г.) – и я. Захлебываясь, разговариваем.