Казанова - Кестен Герман. Страница 87

Когда Эдгар наконец появился, то Казанова сказал ему, что обязан ему жизнью, да! Жизнью! Но он должен, чтобы завершить свою работу, остаться у него на эту ночь и следующий день. Не хочет ли он пойти домой? Эдгар последовал за ним. За завтраком Казанова рассказал ему свою историю, показал завещание.

Он получил письмо от Гудара: Шарпийон не лежит при смерти, а попала в Ранела с лордом Гросвенором. Эдгар был полон возмущения Шарпийон и ее матерью. При этом он объяснил Казанове, что он может посадить ее мать в тюрьму, так как она признает в письме свой долг и добавляет, что дочь получила векселя. Прежде чем Эдгар ушел, они поклялись в вечной дружбе.

Казанова пошел к судье, получил временное распоряжение, вручил его судебному исполнителю, пошел с ним в жилище Шарпийон, он увидел ее сидящей у камина во всем черном отвернувшись от него, увидел еще, как судебный исполнитель касается своим жезлом трех сестер, мать и тетку, и ушел. Его раздраженное рвение, его испуг при виде ее показал ему, что яд еще глубоко сидит в нем. Так же поспешно он убежал уже в Милане из игорного зала, что бы не проиграть последние деньги. Казанова уже был в бегстве от любви, от игры, от самого себя.

Четырнадцать дней подряд Казанова не слышал ничего нового. Шарпийон каждый день ходила в тюрьму, чтобы там пообедать с матерью и теткой. Она обежала полгорода ища деньги для залога, чтобы выпустить из заключения треx сестер. Гудар предлагал свое посредничество. Он рассказал Казанове, что Шарпийон объявила Казанову чудовищем, ни за что она не пойдет к нему и не станет просить, чтобы их освободили. Как признает Казанова, она показала больший характер, чем он.

Как-то утром к Казанове смеясь вошел Эдгар и отсчитал ему семь тысяч франков за векселя Аугспургер-Шарпийон в обмен на квитирование и расписку. Смеясь, он признался, что сам влюбился в Шарпийон. Казанова предостерег его: эта женщина только обманет его.

Однажды вечером Казанова вернулся домой в роскошном праздничном костюме с большого бала у Корнелис в честь наследного принца Брауншвейгского. Едва он въехал на свою улицу, он услышал голос: «Доброй ночи, Сенгальт!». Он высунул голову наружу, чтобы ответить. Он увидел, что его коляску окружили люди с пистолетами. Один из них воскликнул: « Именем короля!».

Они хотели увести его в Ньюгейскую тюрьму. Так как он и даже прохожие протестовали, они устроили его в одном из домов в Сити, где он ждал до утра; потом они повезли его к судье. Он сидел в конце зала и был слеп, с повязкой на глазах; это был Джон Филдинг, а не его брат Генри, знаменитый романист, как думал Казанова. Судья говорил с ним по-итальянски: «Господин Казанова из Венеции. Вы приговариваетесь к политическому заключению в тюрьмах Великобритании. Вы обвиняетесь в том, что хотели обезобразить прелестную женщину и два свидетеля подтверждают это. Эта женщина требует защиты от суда. Поэтому вас посылают на остаток жизни в тюрьму».

Казанова протестовал. Он никогда не поднимал руки на женщин, он никогда не поднимал руки на эту Женщину. Свидетели фальшивые. Он давал мисс Шарпийон лишь доказательства своей нежности.

Судья заявил, что в этом случае он должен представить двух горожан, двух домовладельцев, которые внесут залог в двадцать гиней. Потом он может идти домой. До того его отведут в Ньюгейт, худшую тюрьму Лондона. Толпа заключенных, среди них те, кого должны повесить на этой недели, встретила его насмешками и криками. Он пошел в одиночную камеру. Через полчаса его снова повели к судье. Пришли его виноторговец, и его портной, чтобы поручится за него. В нескольких шагах от него стояли Шарпийон со своим адвокатом, Ростам и Гудар.

Казанова пошел домой «после самого нудного для своей жизни, смеясь над своими неудачами».

Казанова пишет: «Первый акт комедии моей жизни был окончен. Второй начался на следующее утро».

Глава девятнадцатая

Второй акт комедии — и третий

Как и во многих комедиях мировой литературы, первый акт был самым лучшим. Казанова с блестящим разумом и экстравагантным мужеством исследующий самого себя, точно понял и недвусмысленно выразил, что тот Казанова, которого он сотворил своим существованием и своим сочинением, что тот Казанова, который стал легендой, тот молодой, тот единственный или по меньшей мере первый, великий Казанова на самом деле утонул тогда в Лондоне у Вестминстерского моста, но не в Темзе и ее «совсем особенной воде», а скорее в море времени, чтобы таким сияющим вынырнуть снова в меняющихся волнах будущего.

Человек, выглядевший господином, когда нагой шевалье танцевал под музыку слепцов с двумя нагими девушками, был в свои 38 лет не старым, а еще вполне боеспособным, но это был уже другой человек.

Любящим и влюбленным он оставался всю жизнь. Авантюристом он остался даже в замке Дукс, когда десять или тринадцать часов подряд писал историю своих приключений. Старым этот неистощимый источник жизни не был никогда, даже когда он стал немощным, подагрическим, не покидающим постели.

Но он точно знал и недвусмысленно выразил: очарование изменило ему уже тогда в Лондоне на Вестминстерском мосту. Его покинула уверенность всегдашнего победителя. Банкротство следовало за банкротством. Все обманывали его, который в молодости обманывал всех. Тот, кто менял профессии в шутку и в своем расцвете не имел ни одной, стал приживалой и выпрашивал место, пока в старости не нашел видимость места. Неудачи больше не кончались. Где же его знаменитое счастье? Что сделалось с судьбой, за которой он следовал? Боги забыли его. Болезни, отказы молодых женщин, аресты учащались. Деньги не катились больше так царски и наконец совершенно иссякли. Карты слушались плохо или совсем не слушались цепенеющим пальцам. Шпага еще сверкала, но на знаменитую дуэль с Браницким он должен был хорошо уговорить себя, и когда ее счастливо выдержал, то двадцать месяцев подряд носил руку на перевязи, знак дуэли, свидетельство славы.

Женщин теперь надо будет покупать, теряя в качестве. И все чаще он рассказывает сказки. Лишь слово еще слушается его, и перо повинуется ему все лучше и быстрее, неистощимое, как слово.

Революция внутри человека чаще всего не дает видимых следов. Он был другим Казановой после проигранной войны с Шарпийон, но он был и тем же самым Казановой. Все стало другим, все было как прежде. Он был счастлив, он был несчастен, он смеялся, он плакал, женщины и игра, приключения и литература, та же рутина, тот же поток слов и совершенно другое ощущение жизни, новое чувство самого себя.

Казанова купил попугая и с большим терпением научил его говорить: «Шарпийон еще большая шлюха, чем мать». Негр Жарбо все дни предлагал птицу на бирже за пятьдесят луидоров. Пол-Лондона смеялось над умной местью, пока любовник Шарпийон не подарил ей птицу.