Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века - Гордин Яков Аркадьевич. Страница 44
Бжедухам как народу покорному можете вы также объявить, что присланы от Государя Императора предварить их о скором прибытии Его Императорского Величества на Кавказ и о желании его знать нужды народа. Но не думаю, чтобы прилично было объявить это абадзехам, шапсугам и натухайцам, как народам совершенно непокорным и непризнающим власти Государя Императора».
Вельяминов мягко указывал здесь на абсурдность самого замысла — проповедовать покорность уже покорившимся равнинным племенам было бессмысленно, а непокорные никакой проповеди слушать бы не стали, и генерал снова рекомендует полковнику выступать в качестве частного лица, путешественника-доброхота, ибо хорошо понимал, что может ждать русского офицера (даже если он родом черкес!), вздумавшего явиться к непокорным горцам с предложением отдаться под власть императорского начальства.
Через два года после описываемых событий генерал граф Анреп-Эльмпт, назначенный начальником Лезгинской кордонной линии и будучи чрезвычайно храбрым и романтичным человеком, произвел опыт, схожий с тем, на который император толкал полковника Хан-Гирея. По свидетельству «коренного кавказца» генерала Филипсона, граф решил произвести «покорение враждебных обществ» «силою своего красноречия»: «С ним были переводчик и человек десять мирных горцев, конвойных. Они проехали в неприятельском крае десятка два верст. Один пеший лезгин за плетнем выстрелил в Анрепа почти в упор. Пуля пробила сюртук, панталоны и белье, но не сделала даже контузии. Конвойные схватили лезгина, который, конечно, ожидал смерти; но Анреп, заставив его убедиться в том, что он невредим, приказал его отпустить. Весть об этом разнеслась по окрестности. Какой-то старик, вероятно важный между туземцами человек, подъехал к нему и вступил в разговор, чтобы узнать, чего он хочет? „Хочу сделать вас людьми, чтоб вы верили в Бога и не жили подобно волкам“. — „Что же, ты хочешь сделать нас христианами?“ — „Нет, оставайтесь магометанами, но только не по имени, а исполняйте учение вашей веры“. После довольно продолжительной беседы горец встал с бурки и сказал очень спокойно: „Ну, генерал, ты сумасшедший; с тобою бесполезно говорить“.
Я догадываюсь, что это-то убеждение и спасло Анрепа и всех его спутников от верной погибели; горцы, как все дикари, имеют религиозное уважение к сумасшедшим. Они возвратились благополучно, хотя конечно без всякого успеха» [73].
Анреп действовал на свой страх и риск, и его провал принципиального значения не имел. Провал миссии Хан-Гирея, официально представлявшего императора, имел бы совершенно иной смысл — сам факт обращения императора к непокорным горцам делал их высокой договаривающейся стороной, русский император, таким образом, признавал их равными себе. Переговоры русского генерала с попавшим в ловушку Шамилем, о чем у нас пойдет речь, были истолкованы горцами диаметрально тому, как их воспринимали российские власти, и только подняли престиж имама. Потому умудренный кавказским опытом Вельяминов так настаивал, чтобы Хан-Гирей вел переговоры с племенами от собственного имени: «На них (непокорных горцев. — Я. Г.) должно действовать единственно внушениями от собственного лица вашего, как объяснил я выше. Сношение, в которое шапсуги и натухайцы недавно вступили со мной, представляет возможность достигнуть желаемой цели. Они решительно отвергли требования, объявленные им в посланной мною прокламации. Вы можете воспользоваться этим. В дружеских ваших сношениях с ними вы можете ловким образом заставить самих их пересказать вам, в чем состоят объявленные им требования, показывая вид, что они совершенно вам неизвестны. Вы без сомнения услышите от них, что народ никогда на них не согласится. Это будет вам поводом изъявить некоторое удивление относительно объявленных требований. Под видом откровенности можете показывать, что вы находите их слишком тяжкими. С этим вместе старайтесь внушить им, что в означенных требованиях есть какая-нибудь ошибка со стороны здешнего начальства, которое, вероятно, нехорошо поняло приказ Государя Императора. Вы можете уверять, что, живучи несколько лет в Петербурге, вы неоднократно имели случай говорить с людьми, пользующимися милостями и доверенностию Государя Императора; что всегда слышали вы от них самые снисходительные требования относительно покорности горских народов. При этом можете самым естественным образом внушать им, что если бы они воспользовались предстоящим прибытием Государя Императора на Кавказ и послали к нему депутатов в Екатеринодар или в Анапу с изъявлениями покорности, то без сомнения были бы приняты в подданство Его Императорского Величества на условиях гораздо более снисходительных. Весьма вероятно, что надежда на эту снисходительность побудит их избрать доверенных людей и послать их со своими предложениями».
Вышеприведенный текст поразителен по своему хитроумному цинизму, который, очевидно, вообще был свойствен вольтерьянцу в генеральских эполетах. Злобный, но неглупый и осведомленный В. С. Толстой в заметках о кавказском генералитете писал: «С Петербургом, не имеющим понятия об особенности края и всех затруднений Горной войны, он (Вельяминов. — Я. Г.) не лукавил, и правдиво выставлял всю нелепость его теоретических узких воззрений и тем внушал боязнь самому тогдашнему Военному Министру Чернышеву, в сущности наглому шарлатану» [74].
Вообще, для того, чтобы понять особенность обширного документа, который мы цитируем, нужно представить себе личность автора.
Тот же генерал Филипсон, который служил на Кавказе много лет и на глазах которого разворачивались описываемые события, выразительно и ясно охарактеризовал Вельяминова, близко ему знакомого: «Он принадлежал к кружку, из которого вышло несколько заметных деятелей, как Ермолов, князь Меншиков, граф Бенкендорф и другие, с которыми он сохранил дружеские отношения. На Кавказе он сделался известен как начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса во время командования А. П. Ермолова, которого он был верным другом и помощником. Они были на ты и называли друг друга Алешей… А. А. Вельяминов получил хорошее образование, а от природы был одарен замечательными умственными способностями. Склад его ума был оригинальный. Воображение играло у него очень невидную роль; все его мысли и заключения носили на себе видимый характер математических выводов. Поэтому, вероятно, и в отношениях к людям ему чужды были чувствительность и сострадание, там, где он думал, что долг или польза службы требовали жертвы.
Строгость его доходила до холодной жестокости, в которой была некоторая доля цинизма… Вельяминов хорошо, основательно учился и много читал; но это было в молодости. Его нравственные и религиозные убеждения построились на творениях энциклопедистов и вообще писателей конца XVIII века. За новейшей литературой он мало следил, хотя у него была большая библиотека, которую он постоянно пополнял. Он считался православным, но, кажется, был деистом, по крайней мере никогда не бывал в церкви и не исполнял обрядов. Настольными его книгами были Жильблаз и Дон-Кихот на французском языке… Вельяминов был честный и верный слуга государя, но с властями держал себя самостоятельно» [75].
Как видим, и Толстой, и Филипсон толкуют о независимости Вельяминова от петербургского невежества и доктринерства. Но в данном случае генерал занял вполне компромиссную позицию, официально поддерживая и одобряя проект императора, а на практике пытаясь подменить его чем-то более удобоисполнимым.
Третий мемуарист, генерал Эдуард Бриммер, служивший под началом Вельяминова и высоко его ценивший, описывая жанровую сцену, дает многозначительный штрих к внешности командующего Кавказской линией, штрих, имеющий отнюдь не только внешний смысл: «Холодный, молчаливый Вельяминов упрет свои стеклянные глаза вверх кибитки и молчит…» [76]