Родные и знакомые - Киекбаев Джалиль Гиниятович. Страница 30

Райхана — последняя надежда Хабибуллы. Она рано осиротела, осталась без отца, и живёт сейчас с матерью и сестрёнкой.

— Правду сказать, у меня с Райханой всё сложилось ладно, — признался Хабибулла. — По отца замучила бедность, и я не решаюсь заговорить с ним о свадьбе. Всё ж осенью придётся объясниться со стариком. И уйти с завода, вернуться в аул.

— А разве нельзя взять Райхану после свадьбы с собой на завод?

— Похоже, её мать не согласится. Говорит — отдаст дочь, если пойду в их дом. Не пойду, такие отдаст. Поживу годик здесь.

— А что, правильно! Завод никуда не убежит, — поддержал Сунагат друга.

— А у тебя-то, у тебя как?

— У меня? Не знаю, как и сказать… — смутился Сунагат. — Ну, не буду от тебя скрывать, только ты пока Рахмету не говори — задумал я похищение.

— Иди ты!

— Вот так дела у меня повернулись. Если, конечно, получится.

— Получится! Почему бы не получиться? Это ж обычай, оставленный нам дедами-прадедами. А чья дочь?

— Отца её ты не знаешь. Девушку зовут Фатимой. Я на тебя, Хабибулла, очень надеюсь: поможешь. Мы с тобой не то что девушку — коня можем умыкнуть. Но про коня — это к слову, коней воровать не будем, а тут уж…

— Сделаем! — уверенно сказал Хабибулла.

— Дай руку!

В знак договорённости они ударили по рукам.

После этого Сунагат рассказал, как он ездил в Гумерово в гости к отчиму, как Гиляж предлагал ему высватать гумеровскую девушку — конопатую Хупанису.

— И мать уговаривала: мол, хватит шляться где-то, возвращайся, на ноги тебя поставим, хозяйствуй здесь. Но хозяйствовать там, видать, уже не доведётся. На завод меня почему-то тянет.

— Меня тоже, — вздохнул Хабибулла.

Наутро Биктимер проводил их, пожелав благополучного пути.

Лошадь, хоть и была она стара и худа, рысила довольно-таки бодро.

Ни Хабибулла, ни Сунагат в пути ко вчерашнему не возвращались, поскольку в телеге сидел ещё и их возница, Хибатулла, у которого до таких разговоров нос не дорос. Беседа шла обрывочная, перекидываясь, как говорится, с пятого на десятое, и касалась в основном заводских дел. От души поругали управляющего. Повеселились, вспоминая мастера по бемскому [73] стеклу толстомясого австрийца Кацеля. Рабочие обращаются к нему не по фамилии, а по прозвищу: «Здорово, господин Бем!» Ещё смешнее получается, когда прозвище удваивают: Бем-бем. Австриец, ткнув пальцем себе в грудь, втолковывает на ломаном русском языке: «Я есть кайн Бем. Я есть остеррайхер, это насифается афстриец. Я есть немецки шеловек. Ти скажи минья: каспадин Кацель, или каспадин майстер. Это есть правильно», — и с довольным видом, назидательно поднимает палец вверх. Однако рабочие забавы ради продолжают называть его Бем-бемом, а на улице так дразнят его мальчишки; Кацель злится, бранит, остановившись, дерзких мальчишек.

Насмеявшись над Кацелем, Сунагат решил было рассказать про нашумевшую в Ташбаткане кражу медведя. Но передумал, нашёл неприличным срамить будущего тестя. Вчера он не объяснил Хабибулле, чья дочь Фатима. Однако рано ли, поздно ли друг всё узнает: воду в решете не удержишь. Кстати сказать, Сунагат не придал особого значения истории с медведем, хотя она прямо затрагивала интересы его родного дяди Вагапа. Точно так же равнодушно отнёсся он и к обвинению Самигуллы в конокрадстве, тем более, что облыжность обвинения всем ясна. «В ауле к ссорам не привыкать. Вечно срамят друг друга. А уж коснётся дело маломальской поживы, никакой меры не знают, готовы душу запродать…» — размышлял он тогда.

Доехав до заводского леса, путники остановились, чтобы дать передохнуть лошади. Хибатулла распряг её и пустил пощипать травы у дороги. Заодно перекусили и сами.

Снова тронулись в путь, въехали в лес. Он становился всё гуще. Хибатулла посвистывал, подбадривая лошадь, но ехали теперь медленно. На лесной дороге не разгонишься: в колеях — грязь, порой колёса проваливаются в неё по самые ступицы, и сидящих в телеге кидает из стороны в сторону. Лес старый, дремучий, поэтому лучи солнца не достигают земли, и дорога после дождей долго не подсыхает. По обе стороны от неё стеной стоят осины, берёзы, липы, — как на подбор, высокие и прямые, почти до самых верхушек без ветвей.

В лесу царила тишина, лишь изредка нарушали её шумом крыльев стайки красногрудых пичужек, перелетавших через дорогу. Но вот сбоку, из лощины, донеслись перестук топоров и чей-то протяжный предостерегающий крик: там валили деревья на топливо для завода. У дороги стали попадаться прогалы, полянки, впереди заголубело небо. Послышался звон колокольцев. Подвода выехала на большую поляну, именуемую Берёзовым долом. На поляне расположен кордон. Колокольцами позванивал скот лесника. Навстречу путникам с яростным лаем кинулись две лохматые лесниковы собаки.

Здесь, на открытом месте, дорога была сухая. Хибатулла поддёрнул вожжи, лошадь пошла быстрее.

Вскоре с возвышенности, на которой путники обычно делают остановку, открылась знакомая Сунагату и Хабибулле картина. Вдали в сизой дымке по склону горы, по берегам перепруженной речки рассыпаны дома заводского посёлка. На зеркале пруда зелёными пятнами выступают камышовые заросли; у самого пруда в куще деревьев белеет церковь, неподалёку от неё — несколько каменных домов, к ним примыкают кирпичные строения с широкими окнами и плоскими, крытыми железом крышами — заводские корпуса. Окутанные дымом и пылью, они еле видны. Корпуса эти поставлены как попало, вкось-вкривь, их словно бы в беспорядке стянула к себе длинная нацеленная в небо труба. Рядом с главной трубой торчат несколько кирпичных и металлических труб пониже. В некотором отдалении от завода — рощица. Там среди сосен и елей в большом белом доме с высоким чердаком живёт управляющий…

Старики рассказывают, что когда-то на этом заводе выплавляли медь. Руду возили издалека, из-под Воскресенска, но было это, видать, накладно, поэтому от меди здесь давно уже отказались. Стали варить стекло, и потянулись на завод со всех сторон люди, искавшие заработка… Вот и Сунагата сейчас манит завод обещанием этого самого заработка.

«Заработок, заработок… — думает Сунагат. — Кипит он вместе со стеклом в огромной печи. Коль хочешь добыть его, бери трубку и иди в пекло».

Сунагату уже хорошо знакома работа у печи. Подхватываешь концом металлической трубки красное, вязкое, как смола, расплавленное стекло и, обливаясь потом, дуешь в трубку что есть мочи. Тут нужна не только сила, но и ловкость. Если по неосторожности заденешь горячей холявой что-нибудь, либо её, уже немного остуженную, неловко поставишь на пол, — труд твой идёт насмарку: стекло не просто трескается, а рассыпается вдрызг. Снова набираешь на конец трубки стеклянную массу, снова дуешь. И так всю жизнь, Надрываешь лёгкие, пока не наживёшь чахотку. А там уж остаётся только лежать, исходя кашлем. За кашель никто денег не платит. Но очень скоро он сам по себе прекратится: полежишь, полежишь и протянешь ноги…

Всё это мелькнуло в сознании Сунагата, когда с высоты открылся вид на посёлок. «Тяжёлая всё-таки у нас работа», — сделал он вывод. Однако желания скорее попасть на завод в нём не убавилось, потому что завод теперь представлялся перевалом, за которым его ждала Фатима. Сунагат готов был крушить камни, рассекать горы, чтобы пробиться к своему счастью.

Он снова задумался о своей работе. Однажды Бем-бем, коверкая русские слова, рассказывал местным мастерам, что у них в Австро-Венгрии, в Моравской области, холяв уже не выдувают, а получают листовое стекло с помощью машины; машина сразу превращает стеклянную массу в тонкую полосу, которую остаётся только разрезать на листы.

«Почему бы и у нас не поставить такую машину, чем мучить людей? — размышлял Сунагат. — Бем-бем, наверное, сумел бы сделать, ведь своими глазами видел ту машину. Не поймёшь, то ли управляющему денег жалко, то ли ума у него не хватает…»