Покой - Вулф Джин Родман. Страница 44

Когда я доехал до угла, где раньше стоял дом Стюарта Блейна, его там не оказалось. Подковообразная подъездная дорожка, портик с колоннами, конюшня и каретный сарай, где работал Доэрти, – все сгинуло. На месте особняка возвели с полдюжины домов поменьше. Я подошел к одному из них, постучал и сказал появившейся женщине, что ищу мистера Блейна, который когда-то здесь проживал. Она была полноватой и некрасивой, но дружелюбно заулыбалась, вытирая мыльные руки клетчатой салфеткой, пригласила меня войти и позвала мужа. Тот неуклюже вышел, одетый в какие-то штаны и майку, – и оказался чертежником, которого я немного знал по работе. Ни он, ни его жена никогда не слышали о Стюарте Блейне. Они прожили в этом доме восемь лет.

Я нашел адрес Блейна в телефонной книге (а как иначе): он переехал в район, где во времена моего детства стояла ферма – та самая, мимо которой мы проезжали по дороге к Лорнам, когда мистер Макафи и тетя Оливия отправились покупать замечательное китайское яйцо, будущий подарок мистеру Макафи на сорок первый день рождения. На участке стоял деревянный и оштукатуренный дом в стиле, который называют тюдоровским. Два этажа и мансарда, но с великолепным старым особняком Блейна лучше не сравнивать. Я позвонил, и дверь открыла полная хмурая женщина – не миссис Перкинс. Она сказала мне, что мистер Блейн болен, редко принимает посетителей, и попросила визитную карточку. Я дал, написав на обороте: «Племянник Оливии Вир. В связи с „Любвеобильным легистом“». Женщина попросила меня подождать в холле.

Это был старый дом – вот первое, что меня поразило. Пятна разных оттенков на деревянных панелях свидетельствовали о том, что их неоднократно красили; светильники и выключатели выглядели потертыми, как и выцветшая узорчатая дорожка, по которой эта грузная мрачная женщина подходила к двери, чтобы сказать, что в Хеллоуин не будет конфет, апельсинов или яблок, а также пяти- или десятицентовиков для распевающих гимны в Рождество, и здесь не нужны щетки, метлы или косметика, нет ножей, которые нужно точить, нет кастрюль, которые нужно чинить. Потускневший серебряный поднос лежал на столике с мраморной столешницей, и прошло несколько минут, прежде чем я узнал в нем тот самый стол из холла былого дома, белого особняка, того самого, в котором Доэрти, расслабленный, ленивый и, несомненно, пьяный ирландец, скоблил внутренности каминов так, что чернота от дыма становилась заметной лишь к концу лета.

В спальне наверху Стюарт Блейн восседал в инвалидном кресле. Он больше не брился – чтобы скрыть, как он объяснил мне позже, оставшийся после операции шрам на горле, – и, возможно, именно его борода, а также гордые, холодные глаза заставили меня подумать о безумном короле, о Лире, повелевающем стаей грачей на продуваемой ветрами пустоши.

– Значит, ты племянник Ви, – проговорил он. – Я помню тебя, если ты тот самый. Подожди минутку… как же тебя звали… – (Разумеется, имя было на моей визитной карточке.) – Джимми? Я подкупал тебя, чтобы ты отправлялся спать, а я мог посидеть с твоей тетей в кресле-качалке. Помнишь?

Я не помнил – и не сомневаюсь, что этого никогда не было.

– Чем могу быть полезен?

Я сказал ему, что, насколько мне известно, у него есть экземпляр «Любвеобильного легиста» и что я сам коллекционер и хотел бы увидеть книгу.

– Конечно. Нет проблем. А я-то думал, я единственный серьезный коллекционер в городе. Вы даете объявление в «Букинисте и антикваре», мистер Вир? Кажется, я не замечал там вашей фамилии.

– Боюсь, у меня нет средств, чтобы действовать в таких масштабах, мистер Блейн.

– Что ж, очень жаль. Семейное состояние пропало, верно? Вы бы подумали, мистер Вир, увидев маленький дом, старика в халате и единственную служанку, что я теперь богаче, чем когда-либо?

– Про вас всегда говорили, что вы чрезвычайно проницательный бизнесмен.

– На самом деле это неправда. Я дилетант – и был дилетантом всю жизнь.

Он поднял голову и посмотрел в окно, словно призывая солнце в свидетели своих слов. Я никогда так отчетливо не осознавал, что под человеческим лицом скрывается череп, как в тот момент с Блейном. Во времена моего детства он был на свой лад красивым, но теперь его длинная челюсть представала не более чем костяной дугой, торчащей из основания чаши краниума. Эта дуга была подвижна, но шевелиться ей осталось недолго.

– Депрессия обогатила нас, как и почти каждый банк, который не обанкротился. Мы не обанкротились, хотя пришлось дважды запирать двери. Мы скупали фермы за бесценок, собирали их, где только могли. Плодородная земля. Конечно, тогда для нее не было рынка сбыта. Другие банки сходили с ума, пытаясь продать то, что у них было. Продавали по любой цене. Мы держались за свои участки, говорили бывшим владельцам, что нам их жаль, что мы позволим им не уезжать, продолжить трудиться на прежнем месте; мы возьмем только половину, и еще намекали, что, возможно, в конце концов они смогут накопить достаточно, чтобы выкупить эти земли обратно. Некоторые переехали, и мы отдали их землю другим – чтобы было с чем работать, понимаете. А продажей их продукции занялись сами. Банк, представляющий пятьдесят ферм, на многое способен в плане цен. Потом на рынке появился этот производитель сока, и вырос спрос на картофель. У нас тут славный край для выращивания картофеля, Джимми. Не такой, как округ Арустук, штат Мэн, [65] но все равно славный, и расходы на перевозку были нулевые – мы заставили фермеров тащить урожай на завод в своих собственных грузовиках и фургонах. Большинству приходилось ездить меньше двадцати миль. Когда я ухаживал за твоей тетей, у меня был большой дом – помнишь?

Я кивнул.

– Ви была единственной женщиной, которую я когда-либо просил выйти за меня замуж, единственной женщиной, на которой я хотел жениться. Хорошенькая, как картинка, и проницательная – хотя, насколько помню, большая часть ваших семейных денег досталась твоему отцу. Но однажды Роско Макафи взял над ней верх. Помнишь? Это было связано со страусиным яйцом из Индии, сплошь расписанным картинками, как иллюстрированная брошюра на библейскую тематику. Они оба хотели его заполучить, но Роско заставил Ви подарить яйцо ему на Рождество. Я был там – это случилось на одной из рождественских вечеринок, которые судья Болд устраивал до Сухого закона. Ви отдала яйцо, как будто это было последнее ручное зеркальце во всем доме; вероятно, Роско предполагал, что она выйдет за него замуж, лишь бы вернуть эту штуковину, но Ви перевела стрелки на Джулиуса Смарта, когда тот начал здесь работать следующей весной, и Роско ее больше не видел. В те дни я думал, что обязан производить впечатление на людей. Наверное, так думал и мой отец, когда строил особняк. Кроме того, человеку, который содержит карету, как я в молодости, необходим простор – карета занимает больше места и стоит дороже, чем три автомобиля. Когда наступила Великая депрессия, внезапно оказалось, что банкиру лучше не выглядеть так, будто у него есть деньги. Я сбыл особняк компании по продаже недвижимости, которую контролировал банк. – Он рассмеялся. – Отпустил всех, кроме домработницы, миссис Перкинс, и выяснил, что таким образом можно немало сэкономить.

Руками, похожими на клешни, Стюарт Блейн развернул инвалидное кресло к окну.

– Не спрашивай, для чего я копил; ты не поймешь, раз уж все деньги Виров пропали. У капиталов и искусства есть нечто общее. – Он поднял худую руку, словно управляя невидимой марионеткой. – Как будто я руковожу приливом: волна приходит и уходит, никогда не останавливается. Термин «ликвидные активы» очень точный [66], но еще надо учитывать, что деньги покоряются гравитации, которую создают люди – люди и компании. Все – и ты, полагаю, тоже – думают, будто я эгоистичен, сижу на деньгах, и все равно время от времени бьюсь за выгодные сделки. Они не понимают, что таков художник во мне; я не могу ударить лицом в грязь. Я для этого слишком стар… Мое состояние отойдет книгам – я уже об этом сказал?