Возраст не помеха - Мишин Виктор Сергеевич. Страница 4

– Тебе бы тоже поесть, мам, – заметил я.

– Не хочу, сынок. – Она вновь скрылась за ширмой, а я решительно двинул в подполье. Я там на полочке грибочки в банках видел, наверняка соленые, аж слюни потекли.

Как прошло полдня, я и не заметил. После плотного обеда, картошка с солеными грибами зашла как по маслу, я сидел у открытого окна на лавке и смотрел на улицу. Суета не прекращалась, все куда-то бегут, спасаются видимо. Возле калитки, незаметно для меня, появились две женщины, даже окликнули меня.

– Захар, где мать? – спросила та, что была ближе к дому.

– Лежит, плохо ей, – ответил я, разглядывая женщин. Знатные такие красавицы, в каждой под сотню чистого веса, но толстыми они не выглядели, скорее – коренастыми. Видели женщин, которые на олимпиадах ядро толкают? Вот такой же типаж.

– Скажи, на работу не надо, директор уехал, сказал и нам всем бежать. Горсовет весь день машины грузит и отправляет, людей не берут, только документы да барахло свое тащат. Вы сами-то как, поедете?

– Не знаю, как мама решит, – ответил я.

Женщины ушли, я сидел в размышлениях. Все они правы, все, кто уже нам с матерью советовал уезжать, да только поедет ли она? Узнал я наконец и место моего сегодняшнего нахождения. Город Кобрин, блин, мы же сразу по дороге от Бреста, который будут долго оборонять, но нас захватят буквально сегодня-завтра. Жить под немцами? А как? Они ж тут всех под нож пустят, а жить дадут только тем, кто сотрудничать станет. Черт, ну почему я такой маленький… Руки ощупали тело в такт мыслям. Ну, первый взгляд был ошибочным, тело хоть и детское, тощее, но крепкое, жилистое. Видимо, жизнь в это время, да еще и в частном доме, не давала расслабиться. Или это батя, которого я так и не увидел, старался меня нагружать работенкой, от которой тело и окрепло. Взять хоть тот же чугунок с картошкой, весит он немало, но я с ним довольно легко справился. Эх, времени бы чуток, вспоминая то, чему учился в своей жизни, там, в будущем, я бы привел это тело в порядок быстро, только теперь уже не перестарался бы. Это там я в шестнадцать лет был мастером спорта по силовому троеборью и гиревому спорту, кандидатом в мастера по плаванию, здесь такого не будет.

Спать мы легли рано, стало банально страшно. Всякое движение по улице перед домом закончилось, грохот стрельбы и взрывов тоже, поэтому мама приняла, как мне подумалось, самое верное решение. Спать. А наутро, около восьми где-то, я лежал на печке за занавеской и трясся. Сначала до ушей донесся рокот двигателя, затем он сменился на топот во дворе, и вот я отчетливо слышу, как кто-то грузно пробирается по сеням и вот-вот окажется в комнате. Слышу, как упало ведро, невнятную речь и вновь глухие шаги по дощатому полу.

«Ну, за что мне все это, а?»

– Эй, баба, давай еда! – слова с настолько ужасным акцентом были произнесены безапелляционным тоном. Я дрожал, но все же нашел в себе силы и медленно оттянул край занавески. Огромный, в серой форме, как в кино прямо, немец стоял перед матерью и скалился. Конечно, они тут себя уже хозяевами чувствуют. Кстати, я был немного удивлен и разочарован в немце. А где знаменитое:

«Яйки, млеко, сало!»

Немец потребовал еды, назвав мать бабой, видимо, словарный запас не позволяет нормально общаться. Я, кстати, из прошлой жизни немецкий неплохо знаю, но, видимо, из-за нового, молодого мозга говорить не могу, попробовал, получается хрень какая-то. Зато понять могу почти все, знания-то никуда не делись, лишь бы говорили не очень быстро. Думаю, и говорить смогу, но позже.

Я было уже успокоился, ну, получит сейчас фриц еды и свалит, тем более заявился он в одиночку, когда действие в комнате пошло в неправильном ключе. Сначала до меня донеслась возня, и когда я вновь оттянул занавеску, мне поплохело. Фриц схватил мать и пытался ее поцеловать, кажется. Мама активно сопротивляется, ругаясь и отталкивая здоровяка, тот же лезет и лезет, держа женщину одной рукой за горло, а второй лапая грудь.

«Бац!» – есть контакт. После очередного маминого беспомощного тычка фриц съездил ей по щеке, кажется, ладонью.

Я слетел с печи как молния и, подлетев к фашисту, начал дубасить его по спине своими хилыми ручонками. Тот даже не обернулся посмотреть на этакую назойливую муху, а попросту отмахнулся от меня так, что я улетел в другой конец комнаты. Мама запричитала, а фриц продолжил ее хватать за разные места. Это все я наблюдал, сидя под стеной, по которой только что сполз. Болели скула, этот гад попал мне по ней, и спина от удара о стену. И тут мне в глаза бросился один предмет. Точнее, их было больше одного, но этот… Фашист повалил маму на пол и уже навалился сверху, пытаясь что-то сделать, скорее всего, раздвинуть ей ноги, так как возился где-то в том месте, а вот его снаряга лежала возле стола. Главным предметом, что заинтересовал меня, была винтовка. Темно-коричневая, почти черная, она и пугала, и манила к себе одновременно. Я буквально на цыпочках подкрался к столу и хотел схватить оружие, но не тут-то было. Винтовка была очень тяжелой для меня, то, что у меня ничего не получится, я понял быстро, едва потрогав оружие. Что делать, не приходило в голову, и, все же собрав все силы в одно действие, я смог стащить и даже удержал винтовку в руках. Ствол тянуло вниз, я с трудом удерживал оружие, но что делать дальше, не знал. Смешно, но я только сейчас осознал, что, если выстрелю, застрелю и мать, пуля легко пробьет оба тела, это я помню из прошлой жизни. Точнее, помню характеристики винтовки и патрона.

То ли я все же нашумел, то ли немца что-то насторожило, но в какой-то момент он вдруг обернулся и начал слезать с матери.

– Беги, Захарка! – крикнула она, пытаясь вскочить. А фриц уже был возле меня.

Нажал спусковой крючок я как-то машинально, как будто делал это и раньше. Нажал и понял, что на самом деле ничего я не нажал, вот такой каламбур. Мне банально не хватило сил продавить тугой спуск немецкой винтовки. В следующий момент рука немца ухватилась за ствол и рывком дернула его на себя. О том, чтобы удержать оружие, не могло быть и речи. Фриц заржал в голос, ну и противный же у них и язык, и смех, а затем как держал винтарь за ствол, так и ткнул меня обратным концом прямо в лоб. А другой конец винтаря это окованный приклад. Звезды, говорите, видно, когда получаешь по лбу? Вранье! В глазах моментом потемнело, и я отключился.

Сколько я был без сознания, не имею представления, но пробуждение было очень тяжелым. Рвало меня как из пожарного шланга. Дико болела голова, во рту помойка, перед глазами разноцветные круги.

– Сынок, сынок, ты слышишь меня? – донесся как сквозь вату голос матери. Она потрепала меня по щекам, и слух тут же обострился, поэтому на следующий вопрос матери я ответил не в тему.

– Мам, не кричи, пожалуйста, голова сейчас лопнет, – сказал я таким тоном, каким привык говорить в своем времени. Поймав взгляд матери, удивленно-испуганный взгляд, надо заметить, я добавил: – Очень больно, мама.

– Потерпи, сынок, сейчас я тебе тряпицу сменю, холодное поможет. – Она и правда быстро стащила у меня со лба тряпку и, намочив ее в тазу, стоявшем рядом со мной, почти не выжимая вернула ее на мой многострадальный лоб. Стало и правда легче.

– Мам, а где этот гад? – спросил я о том, что меня мучило. Хотелось спросить другое, успел ли этот козел сделать с матерью что-нибудь плохое, но я постеснялся. Не знаю, сколько времени я отсутствовал, немец мог и совершить то, что задумал.

– Вон лежит, отходит уже, – зло зыркнула куда-то в сторону мама, и я увидел на ее глазах слезы. – Сволочь, чуть не убил тебя!

– Мам, да я нормально, ты сама-то как? Что он тебе сделал?

– Ничего, мой мальчик, ничего. Если бы не ты, то сделал бы, а так все хорошо.

– Мам, а ведь его хватятся, наверное? Он же не один в городе…

– Бежать надо, сынка. Дождемся ночи и уйдем. Через огород к пруду выйдем, а там через улицу роща, ищи нас там!

Решили, чтобы не рисковать, стащить на всякий случай немца, который все же отошел в иной мир, в подпол. Пока ворочали, спросил у матери, как она с ним справилась. Оказалось, пока он на меня отвлекся, она его по башке ухватом огрела. Как уж так попала, не знаю, но не пробив голову, сломала этому черту шею. Похрипел он минут десять тогда и сдох, собака, а я в первый раз увидел труп человека. К вечеру на обоих накатил отходняк. Пока прятали немца, прибирали дом, вроде и ничего было, а как успокоились, началось. Сначала я после перекуса вдруг переблевался, это не вовремя вспомнил о фашисте. И почти сразу за мной мама. Плохо было обоим настолько, что не могли голов оторвать от тазиков, и это нас спасло. Мы, склонившись над двумя тазами, рыгали, вытирали слезы и вновь рыгали, когда открылась дверь и в комнату ввалились сразу два немца. Увидев нас, они загомонили что-то на своем собачьем языке и рванули прочь. Представляю картину, которую они застали. Мы ведь не только над тазами сидели, вокруг, на полу, довольно грязно, а убирать сил нет. Вонища стоит… Вот фрицы и сбежали, а мы спустя пару минут оклемались разом. Представляю, что они подумали, картина полностью укладывалась в их мировоззрение: русские – свиньи.