Таинственный возлюбленный - Сеймур Джулия. Страница 27

Однако судьбе не было угодно, чтобы праведный гнев верховного понтифика пал на голову нечестивого Князя мира. Солдаты молодого французского генерала Наполеона Бонапарта, уже занявшего к этому времени Милан, перехватили гонца с посланием кардинала Винченти архиепископу Деспигу.

Когда Наполеон вскрыл поданный ему пакет и увидел, что письмо написано на латыни, он попросил перевести ему содержание послания.

— Хм. А что за птица этот Мануэль Годой? — заинтересовался генерал.

Люсьен, его брат, состоявший при штабе в качестве иностранного советника, подошел к нему и что-то долго шептал на ухо, в результате чего суровое лицо юного генерала все больше озарялось улыбкой. Наконец, сведения Люсьена истощились.

— Хм, хм. Замечательно. Ничего достойного четвертования и колесования, и уж тем более сожжения на костре я здесь не вижу. Папу самого не мешало бы поджарить. Впрочем, с ним у меня еще будет время потолковать, а этого развратного еретика можно считать нашим другом — позаботьтесь о том, чтобы бумага попала прямо к нему в руки.

Мануэль Годой держал в руках послание Папы Римского Великому инквизитору Испании Лоренсане, переданное ему верным секретарем Мигелем Бермудесом, и не верил своим глазам.

— Вот канальи! — невольно выругался он после прочтения документа. — Спасибо, Мигель. Ты свободен.

«Да я же вас в порошок сотру, черти в сутанах! Меня — на костер, подумать только! — пнув первое попавшееся кресло, возмутился Годой. — Немедленно иду и открываю эти идиотские козни королеве, и мы еще посмотрим, кто кого! Весьма неплохо одним ударом сразу же свалить эту парочку!»

— Лоренсана и Деспиг, Деспиг и Лоренсана, — бубнил он себе под нос, идя по коридорам, не разбирая дороги и едва не задевая плечами гвардейцев дворцового караула. Те с восторгом провожали его глазами: гвардия обожала своего Мануэлито.

В дверях у приемной королевы он неожиданно столкнулся с выходящим оттуда духовником Марии Луизы. Тот учтиво поклонился, но на его сухом лице змеилась непривычная мерзкая ухмылка. Мануэль также слегка склонил голову в приветствии, однако улыбаться ему совсем не хотелось, и красивое лицо его осталось совершенно бесстрастным.

«Еще одна каналья, — подумал он. — Да их тут целое гнездо! Этот чертов святоша де Мускис тоже ненавидит меня лютой ненавистью».

— Ах, доброе утро, мой чичо, — запела навстречу своему любимцу королева, откровенно подаваясь ему навстречу всем своим надушенным, сверкающим и дряблым телом. — Какой приятный сюрприз! Ты пришел в неурочный час! Я так соскучилась!

Дон Мануэль понял, что скоро вырваться ему не удастся: пухлые нежные руки Марии Луизы уже отпускали фрейлин, туалет можно закончить и позже. В другое время Годой осадил бы королеву достаточно резко, но почему-то сейчас его злость обратилась не на любовницу, а на ее духовника. Механически отвечая на приветствия и жадную ласку, первый министр уже понял, что сейчас не скажет королеве ни слова о письме, а вместо этого покорно будет заниматься тем, чего хочет от него эта пышная, еще пахнущая теплом постели женщина. «Да, — размышлял Мануэль, притворно улыбаясь и механически бормоча страстные слова, — этот каналья непременно из той же компании. И я уж позабочусь, чтобы и он не остался в стороне. Вот уж дудки! Нужно только подумать, как и его зацепить тоже…»

Выйдя от королевы через полчаса, Мануэль брезгливо поправил растрепавшиеся волосы и тщетно попытался избавиться от ощущения, будто прикоснулся к чему-то чрезвычайно неприятному, наподобие жабы, каких они в детстве ловили по берегам Гуадианы. И все из-за этого проклятого письма! Спрятав послание до поры, он решил как следует поразмыслить, справедливо рассудив, что если эта бумага у него в руках, надо распорядиться ею поэффективней.

Допустим, он показал бы Марии Луизе эту энциклику прямо сейчас… Что могло бы из этого выйти? Годой попробовал мысленно проиграть возможное развитие событий.

— Ну, что же, — сказала бы королева, зевая после бурных ласк, — мы и без этих бумаг знаем, что Великий инквизитор и архиепископ Деспиг тебя не любят. Да и пусть себе не любят, в обиду я им тебя не дам.

Только этим все и кончилось бы. А потом она как истая католичка посоветуется со своим духовником, и эта ехидна Мускис непременно передаст все своему приятелю Деспигу, если не прямо Лоренсане. И тогда они будут знать, что папа дал добро, и еще, чего доброго, успеют принять меры. А зная о том, что Великий инквизитор действует с согласия самого папы, в тяжбу с ним королева просто не решится вступить. Точно так же, как сейчас она не решится снять его на основании одной только этой бумаги.

Положение, однако, отвратительное.

Годой понимал, что играет вслепую: во-первых, он не знал, не получили ли Деспиг с Лоренсаной такого же послания, которое запросто могли продублировать. В таком случае ему нужно быть готовым ко всяким неожиданностям уже прямо сейчас.

Во-вторых, для того, чтобы Мария Луиза, предпринимая ответные действия против этих каналий, поменьше колебалась, необходимо собрать на них значительный компромат. Да заодно приплести и этого мерзкого святошу де Мускиса, который наверняка тоже приложил руку к их затее. В противном случае он ускользнет, потому что в бумаге о нем нет ни слова.

Поразмыслив таким образом, Годой принялся действовать.

Одеваясь, он словно мимоходом вызвал к себе своего человека из канцелярии Великого инквизитора и велел ему собрать как можно больше улик против двух высокопоставленных лиц Церкви: архиепископа Деспига и епископа де Мускиса. Падре Варфоломей, умевший понимать поручения с полунамека, и сейчас прекрасно понял, какие именно улики нужны его патрону. Привычно опустив глаза, Варфоломей выскользнул из покоев герцога и, потирая руки, нарочно пустился в обход мимо Норичиадо [45], дабы посмаковать разлившуюся по всему его существу радость от предвкушения конца развернувшейся интриги.

Затем Годой спустился в дворцовую кордегардию. Там его появление было встречено громом радостных возгласов без всякой субординации и бокалом простого портвейна.

На мгновения злость его прошла, ибо он испытывал почти физическую радость, видя вокруг себя эти молодые задорные лица, так напоминавшие ему самого себя несколько лет назад. И почему бы Марии Луизе не обратить внимание хотя бы вот на этого лейтенанта Сальвию… или даже на совсем юного Мембрильо? И оставить его, Мануэля, наконец, в покое… Годой печально усмехнулся и, быстро отобрав дюжину гвардейцев покрепче, приказал им не отставать от него ни на шаг.

Однако, прежде чем идти к королеве, следовало придумать дополнительные меры, к которым нужно прибегнуть, дабы как можно вернее и тише свалить противников, возглавляемых таким авторитетом, как лично Его Высокопреосвященство. Просто арестовать лицо такого уровня не удастся: это скандал на всю страну и открытый конфликт с папой. На это Их Католические Величества никогда не решатся. Что же делать?

Мануэль не на шутку забеспокоился. Препятствий слишком много. Но как человек, всегда старавшийся по возможности не задумываться о завтрашнем дне, поскольку и сегодняшний-то достался ему случайно, Годой отправился во главе своего бравого взвода на ночной разгул во дворец Алькудиа, где ждала его единственная отрада жизни.

Пепа, сидевшая на турецком диване с ребенком, не поднялась ему навстречу, но черные глаза ее блеснули.

— Посмотри, каков у тебя сын!

Поцеловав подставленную Пепой розовую, словно персик, щеку, Мануэль склонился над диваном. Малыш, несмотря на поздний час, еще не спал, и он взял его на руки. Глаза маленького Игнасио смотрели серьезно и спокойно. «Мальчишка покладист и добр, не то, что Франсиско. Вот что значит дитя, зачатое по любви», — удовлетворенно подумал Мануэль и еще раз вгляделся в тонкие черты ребенка. Пепа, всегда словно ревновавшая сына и не любившая, когда Мануэль пристально его разглядывал, грациозно устроилась на диване, взяла гитару и запела старинный романс о том, как дона Альваро де Луну [46] вели на казнь.