По ту сторону Гиндукуша - Баширов Андрей Львович. Страница 17

Муфтий как бы невзначай глянул на сидевших около него пакистанцев-мидовцев, которые уже давно перестали обращать внимание на гостей, забыли о них и оживленно и со смаком обсуждали между собой последние назначения и перемены в их ведомстве. Андрей Васильевич догадался, чего хочется муфтию, и громко и внятно сказал на английском, повернувшись к пакистанцам:

— Уважаемый господин муфтий говорит, что он потомок Бабура!

Самый ближний из пакистанцев с усилием оторвался от обсуждения сплетен, взглянул на муфтия и Андрея Васильевича затуманенным взором, проговорил:

— В самом деле? Как интересно! — И тут же опять погрузился в разговор со своими приятелями.

Муфтий пошел багровыми пятнами. «Вот ведь деревенщина пакистанская!» — обиделся Андрей Васильевич за так понравившегося ему муфтия и свирепо рявкнул в сторону пакистанцев:

— Муфтий говорит, что он потомок самого Бабура!

Пакистанцы разом вздрогнули от гневного возгласа, стряхнули с себя оцепенение и наперебой стали выражать свой восторг и восхищение тем, что волею судьбы оказались за одним столом с таким замечательным человеком и выдающимся столпом ислама, как муфтий.

Ужин вскоре завершился. Андрей Васильевич проводил муфтия и мрачного, насупленного Ниязова наверх, в их номера, и спустился вниз, чтобы ехать домой. «Ах я растяпа! — ругнул он себя, уже подойдя к выходу. — Программки-то на завтра я им отдать забыл».

Андрей Васильевич вошел в лифт, опять поднялся наверх и первым делом направился к комнате, в которой разместился глава делегации. Андрей Васильевич взялся за дверную ручку, повернул ее вниз и вознамерился было войти, однако остановился, услышав из-за двери яростный голос Ниязова, глушивший испуганные восклицания Анания Ананиевича, и отборные ругательства узбека, самым приличным из которых было «козел вонючий».

— Ты!.. Да я тебя!.. Как ты смеешь?! Кто ты такой?! Ты кого из себя корчишь?! А! Что? Молчать!..

«Здорово! — позавидовал Андрей Васильевич узбеку. — Как бы мне хотелось быть на его месте! Дай ему еще, дай! Ой, как хорошо сказал! Что же мне с программками-то делать, однако? Им сейчас явно не до них. Ладно, отдам завтра пораньше утром, а сейчас лучше сваливать отсюда к Аллаху!»

Ананий Ананиевич давал интервью. Склонив голову немножко набочок, он с легким надрывом и хорошо отрепетированной дрожью в голосе повествовал обступившим его советским и западным репортерам о судьбе военнопленных. Он, конечно, не забыл упомянуть и о своей личной исключительной заслуге в их грядущем освобождении, однако был на этот раз довольно сдержан — видимо, подействовало вчерашнее бурное объяснение с Ниязовым, стоявшим рядом в ожидании появления пленных и их родителей.

Завидев приближающихся узбеков, репортеры дружно отвели камеры от Анания Ананиевича и направили их на пленных. Не теряя ни секунды, депутат ловко и проворно забежал в фокус, энергично пожал некоторым из узбеков руки и с приятной взволнованной улыбкой обернулся лицом к объективам камер.

«Вот он я, мол, скромный их освободитель. Гвоздь программы!» — с отвращением заключил Андрей Васильевич и, вполуха прислушиваясь к оживленному бормотанию надоевшего депутата, стал наблюдать за несколькими проворными и неприметными, как мыши, молодыми подтянутыми пакистанцами, которые сновали по фойе и залу. Один помогал осанистому мулле тащить увесистую стопку свежеотпечатанных экземпляров Корана, предназначенных, видимо, для раздачи гостям, другой с озабоченным видом шлепал пальцем по микрофону, проверяя его исправность, третий тревожно оглядывал зал, пытаясь запомнить всех присутствующих для последующего доклада кому следует, четвертый… В общем, все они не покладая рук трудились над подготовкой предстоящего пропагандистского действа, общее руководство которым осуществлял вертевшийся здесь же знакомый Андрею Васильевичу бригадир Тарик из разведки — мужчина средних лет, с жесткими, топорщащимися, как у крысы, усами и длинным, загнутым книзу крючковатым носом.

Все те несколько минут, пока не стихла суета и гомон рассаживающихся участников церемонии, три пожилых узбека беспрерывно продолжали втолковывать что-то своим сыновьям, говоря все оживленнее и быстрее по мере того, как приближалось начало пресс-конференции, торопясь успеть сказать детям самое главное, может быть, в последний раз. Особенно упорно и даже, как показалось Андрею Васильевичу, сердито говорил отец Юсуфа, а сам Юсуф, потупив глаза в пол, отрицательно мотал головой. Все три узбека, одетые в одинаковые грубые пиджаки и дешевые брюки, заправленные в длинные сапоги, уже неоднократно встречались Андрею Васильевичу в МИДе и гостинице, где их разместили пакистанцы вместе с сыновьями. Андрей Васильевич не заметил на их лицах той гаммы эмоций, которую демонстрировал Ананий Ананиевич, однако они не отходили от своих детей ни на шаг и все время спокойно, тихо, но очень настойчиво говорили с ними.

— Йок! — услышал Андрей Васильевич решительный голос Юсуфа.

«Все ясно, не поедет», — понял Андрей Васильевич и украдкой взглянул на отца Юсуфа, который откинулся на спинку сиденья, потер покрасневшие глаза рукавом пиджака и опять принялся уговаривать сына. «Что он ему говорит — о матери, о доме, о своей старости, о том, как им дальше жить без него?»

Пресс-конференция, как и следовало ожидать, оказалась самым дешевым балаганом провинциального пошиба. Сменявшие друг друга ораторы — моджахеды, муллы, пакистанцы — как заведенные в один голос битый час напористо и деловито, словно комсомольский вождь на съезде КПСС, твердили о злодеяниях, преступлениях и вине советской стороны и с безудержным бахвальством превозносили собственные милосердие и снисходительность к побежденным.

«Мы готовы, как видите, проявить братские чувства мусульман к нашим узбекским братьям… они ни в чем не повинны… они могут ехать домой, если захотят… Советский Союз — тюрьма народов… ничто не остановит ислам… народы Средней Азии… недалек тот день, когда… КГБ… славная победа моджахедов… репарации…» — доносились до слуха Андрея Васильевича обрывки фраз и возгласов выступающих.

Депутат, бодро восседавший в президиуме, делал вид, что все сказанное к нему, конечно, не относится, и, казалось, вот-вот закивает головой в знак согласия. Рядом с Андреем Васильевичем с окаменевшим лицом сидел посол. «Я человек служивый. Мне родина велит голой ж… на ежа сесть, я и сяду», — вспомнил Андрей Васильевич слова посла, часто повторявшиеся им в подобных ситуациях, и со злостью подумал: «Какая, к черту, родина, Виктор Иванович! Одни загнали людей в Афганистан, разорили страну, другие, вроде Анания Ананиевича и пакистанских и моджахедских лидеров, норовят теперь нажить себе капиталец на чужом горе. Прикрываются все этой „родиной“ или „народом“, кому не лень, а ты по долгу службы копайся в чужом дерьме и не забывай делать вид, что ничего против этого не имеешь».

Всему на свете приходит конец — даже пресс-конференциям, как бы удачно они ни получались у организаторов. Абдур Рахим пригласил молодых узбеков подойти к президиуму и нарочито ровным голосом задал всем им один и тот же вопрос — хотят ли они ехать домой?

Первым ответил Юсуф:

— Йок, нет! Я не хочу возвращаться туда, где правит КГБ, где безбожники учат, что человек произошел от обезьяны! Я выбрал для себя ислам, я выбрал для себя джихад и никогда не сверну с этого пути!

Разгорячившись, Юсуф начал выкрикивать исламские лозунги, крутясь вокруг себя на длинных стройных ногах и выбрасывая вперед правую руку.

Карим повел себя гораздо спокойнее и заявил, что он тоже не вернется, поскольку хочет продолжить учебу в медресе и посвятить всю свою дальнейшую жизнь служению Аллаху и проповедованию учения пророка его Мохаммада.

Абдур Рахим, как ни старался, не мог скрыть удовлетворения, которое проступило на его лице. Поворотившись к Фариду с видом аукциониста, готового хлопнуть молотком по столу и провозгласить: «Продано!» — он проговорил:

— Ты слышал, что выбрали сейчас твои друзья? Что же ты скажешь нам, брат мой?