Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла. Страница 23

В июле 1969 года Анри и Монетт встречали Аишу в домике, который снимали на Золотых песках. Его окружал садик с пожелтевшей от солнца травой, позади к нему примыкала широкая терраса, а за ней простиралась полоса пляжа. Из гостиной, где царил невообразимый беспорядок, можно было попасть в небольшую кухню. Около входной двери, постоянно открытой, валялись несколько пар обуви, засыпанной песком, корзинки из рафии, куча мокрых полотенец, пахнувших плесенью. Напротив двух диванов стоял низкий столик, заваленный газетами, книгами и ракушками. Одна кошка спала в кресле. Другая, которую Монетт забрала из бакалейной лавки на углу улицы, разлеглась на подоконнике.

– Даже не думай к ним приближаться, – предупредила Монетт Аишу в день приезда. – Это дикие кошки, они никому не разрешают их гладить.

Несмотря на царившую здесь анархию или, возможно, благодаря ей, в этом доме чувствовалось гостеприимство и приятная атмосфера, и, войдя сюда, человек забывал о жестких правилах хорошего тона. Это место приглашало расслабиться, получить удовольствие от жизни и выкинуть из головы все заботы. Бетонная лестница за кухней вела на второй этаж, где располагались большая хозяйская спальня и маленькая комнатка для заезжего гостя. Она была такой тесной, что спальным местом в ней служила обычная кушетка. Монетт беспечно сказала:

– Не волнуйся, это пустяки. Здесь почти вся жизнь проходит на улице.

Проснувшись на следующее утро после приезда, Аиша села на кровати и посмотрела в окно. Сквозь густую дымку пробивалось белое солнце. Пляж, казалось, покрывала бескрайняя паутина, которую иногда разрывали неясные, пугающие фигуры, тянувшие за собой лодки с облупившейся краской. Монетт тихонько постучала в дверь:

– Ты проснулась? Я услышала какие-то звуки.

На ней была только тоненькая рубашка. Она скользнула к Аише в кровать и прижала ледяные ступни к ногам подруги.

– Мы вдвоем не поместимся, тут так узко! – запротестовала Аиша.

Но они так и продолжали сидеть, прижавшись друг к другу, и перешептываться, как в прежние времена, когда делились секретами в уголке класса, опасаясь, что их стукнут указкой. Монетт рассказывала об Анри, с таким жаром перечисляя его достоинства, что Аиша была растрогана. Монетт упомянула и о его работе в лицее. О девочках, прятавшихся, чтобы покурить, и учивших наизусть французский словарь.

– Полицейские требуют, чтобы мы следили за ними, фотографировали их. Но ведь это всего лишь дети, разве они могут кому-нибудь навредить?

Все утро они провели в гостиной. Пили кофе, бросали чашки в переполненную раковину. Потом туман рассеялся, и открылось небо, невиданно, невероятно голубое. Оно вобрало всю лазурь мира, оставив океану только разные оттенки зеленого и серого. Аиша вышла на террасу, и свет резанул ей по глазам. Песок как будто состоял из микроскопических осколков меди, в которых бессчетно отражалось солнце. Ближе к полудню в дверь постучал рыбак, он принес свежий улов: сардины, кефаль и чудесную дораду, которую Монетт запекла на углях в саду. Они пообедали в три часа дня на террасе, глядя на пустынный пляж. Анри смотрел, как они едят рыбу руками, глуповато, по-девчоночьи смеясь.

– Похоже, вы снова в школе, только в другой, – с улыбкой заметил он.

В первые дни они ни с кем не виделись. Всю неделю соседние домики пустовали, их деревянные стены поскрипывали на ветру. В паре минут ходьбы от их дома в бакалейной лавке продавались овощи и консервы, несколько ларьков по соседству торговали жареным мясом на шпажках и кюфтой. После полудня, когда Анри работал на террасе, подруги купались в холодном океане. Они лежали на песке, курили сигареты с привкусом соленой морской воды и засыпали, по-детски уткнувшись лицом в согнутый локоть. По району разлетелся слух, что в домике у моря проводит отпуск доктор. Уже на следующий день после приезда Аиши к ней потянулись люди с просьбой их полечить. Бакалейщик привел дочь: у той болели уши. Охранник парковки попросил лекарство от астмы. Правда, осмотреть рыбака, у которого не заживала рана на ступне, Аиша предложила сама. Она обработала рану, наложила повязку и сказала:

– Как минимум неделю ногу мочить нельзя.

Рыбак расхохотался и захлопал в ладоши:

– И как же мне ловить рыбу и при этом не мочить ногу?

В конце дня небо окрашивалось в оранжевые и лиловые тона. Океан затихал, готовясь поглотить солнце. Волны больше не разбивались о берег, а тихонько набегали на пляж и угасали почти беззвучно, касаясь песка с легким шелестом, словно подол шелкового платья. Сумерки действовали на стихии и людей как колдовские чары. Дети принимались зевать. Некоторые засыпали, прикорнув на голых коленках матерей. Девушки уютно устраивались в объятиях возлюбленных, и они вместе созерцали закат, обратив к нему лица, омытые светом, густо-красным, как в самом сердце пожара. В этот час поднимался ветер, он заглушал смех и голоса, заставлял зябко вздрагивать купальщиков в одних плавках. Песок приобретал оттенок расплавленного золота, и в волосах разомлевших девушек появлялись белокурые пряди. Этот свет украшал всё. Он стирал с лиц следы усталости и тревоги, делал мягкими и добродушными даже бандитские физиономии. Именно в этот час, самый прекрасный из всех, приезжали друзья из Рабата и Касабланки. С пятницы по воскресенье в домике Анри и Монетт не смолкали смех, музыка и горячие споры. Машины одна за другой мчались по приморской дороге, и крестьяне из окрестных селений изумленно наблюдали за этим торопливым автомобильным балетом и разглядывали пляжные зонтики, торчащие из окошек.

На этих восьмидесяти километрах побережья собирался весь королевский двор и богатые бизнесмены. По этой полоске суши туда и обратно перемещалась элита, с недавних пор пристрастившаяся к морским купаниям, к дневному отдыху на солнце, к частным клубам с бассейнами. Из Рабата ехали в Схират, с пляжа Золотые пески на пляж Бузника, из казино в Федале [24] на набережную Ла-Корниш в Касабланке. В ресторанах, где хозяйничали испанцы и французы, гостям подавали жаренную на гриле рыбу, и те ели ее руками и пили из низких стаканов терпкое вино, от которого клонило в сон. На террасах витали запахи жареного чеснока, горячего масла, рыбы, апельсиновой цедры. В залах звучали джаз и французские эстрадные песни: клиенты знали их наизусть и радостно подпевали.

Если бы летним вечером 1969 года в домик на берегу вошел какой-нибудь чужак, он очень удивился бы, обнаружив столь разношерстное сборище. Вокруг Анри и Монетт роились разнообразные человеческие экземпляры. Одни были близки к королевскому двору, другие появились невесть откуда и не имели ни семьи, ни связей, ни денег. Рядом с главой студенческого профсоюза, женатым на продавщице книг из Лилля, сидели сын богатейшего промышленника из Касабланки, студент-еврей, поддерживающий палестинцев, и одаренный юный математик родом из Сиди-Касема. Люди, вращавшиеся во властных кругах, чокались с теми, кто жаждал свергнуть эту власть. Студенты из низшего среднего класса, сыновья ремесленников и торговцев, воображали, что однажды станут министрами и построят красивые дома с бассейнами в лучших кварталах Рабата. Всех их объединяло нечто общее, то, что пока было редкостью в этой новой стране. Они получили образование, и это давало им право мечтать о лучезарном будущем.

В один из таких вечеров Аиша познакомилась с Ахмедом, близким другом Анри и Монетт. Он поцеловал Аише руку и представился. Ему было лет сорок, он получил диплом в одной из лучших инженерных школ Парижа. Когда он вернулся в Марокко, его пригласили работать в Министерство экономики. Уроженец Феса, сын неграмотного торговца, Ахмед, по его словам, получил стипендию благодаря националистам.

– В тот день, когда я уходил из дома, у меня была обрита голова, а на затылке заплетена косичка: такую прическу по традиции делали мальчикам. Из вещей у меня имелись только старые брюки саруэл и одна льняная рубашка. Мне предстояло сначала ехать на поезде, потом плыть на корабле, и я отправился в Рабат. Пожертвовав накоплениями, сначала сходил к парикмахеру. Потом купил новую одежду. И за какие-нибудь четверть часа или немногим больше очутился в современном мире.