Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла. Страница 31

Да, местное население смотрело на них как на странных неприкаянных людей, бедняков, приехавших из Европы и не имевших ничего за душой. Хиппи всегда были в прекрасном настроении. Они любили петь и танцевать. Заботились о животных и о детях, проявляя к ним удивительную нежность, которую жители Диабата считали трогательной и в то же время наивной. «Они сами как дети», – говорили они друг другу, когда хиппи их не слышали. Самые старые жители деревни порой проявляли к ним недоверие. Они не понимали, что происходит. Когда-то сюда пришли белые. Они пообещали, что построят для марокканцев дороги и школы, пустят поезда. Они сказали, что скоро у них тоже будут электричество, самолеты, больницы, где их будут лечить бесплатно. Но ни дорог, ни школ, ни поездов они так и не увидели. И вот белые снова вернулись. Вернулись, чтобы разделить с ними трудную, нищую жизнь. Это было очень странно. Местные дети бежали из деревни. Они уезжали в Марракеш, а то и дальше – в Агадир или Касабланку. А чужие дети приезжали сюда и уверяли, будто нет ничего лучше, ничего правильнее, чем эта скудная жизнь среди коз и тараканов.

На другой стороне дороги можно было разглядеть руины замка, заметенного песком. В восемнадцатом веке один богатый негоциант построил Дар-Султан и подарил его правителю города, и тот в обставленных по-европейски залах принимал послов и высоких сановников. Разграбленный и пострадавший от песчаных бурь замок превратился в груду развалин и напоминал теперь дворцы индийских махараджей, затерянные в джунглях. То, что осталось от глинобитных стен, смешалось с песком прибрежных дюн, не сохранились ни богато декорированные потолки, ни дворики, мощенные узорной плиткой, ни мраморные камины, ни люстры, привезенные из Италии. Селим и Карим шли на гул тамтамов и напевы гитар, доносившиеся из развалин. Там, среди обломков, веселье было в самом разгаре. На праздник собрались преимущественно окрестные хиппи. Они пили и курили у огня. Защищаясь от ветра и ночного холода, многие накинули на себя большие джутовые мешки, в которые обычно засыпали муку или сахар. В уголке торговцы дурью с маслеными губами и мутными глазками катали в ладонях шарики маджуна, чтобы его согреть. В центре толпы Селим сразу же заметил Нильсу. Она сидела на песке, ее длинные волосы разметались по голым плечам, и как только она его увидела, сразу поднялась и бросилась ему на шею.

– Мой марокканский приятель! – сказала она. – Куда ты подевался? Я за тебя беспокоилась.

Она обхватила Селима за щеки и поцеловала его. Просунула язык ему в рот. Ее язык, липкий и тяжелый, все крутился и крутился, проходясь по зубам, лаская внутреннюю поверхность щек. И Селим почувствовал, как что-то мягкое, вязкое прилипло к его нёбу и начало растворяться.

На земле пара занималась любовью, и Селим обратил внимание на руки мужчины. Большие белые руки, покрытые рыжими волосками. Пальцы бегали по бедрам женщины, словно огромные пауки. Потом исчезли. Они проникли внутрь лежавшей на песке женщины, она запрокинула голову и, подняв глаза к небу, принялась стонать. Селиму здесь нечего было делать. У него перед глазами возникло лицо Амина, и Селиму стало стыдно, мучительно стыдно, как будто его глазами на это зрелище смотрел его отец. Какая-то девушка взяла Селима за руку. Девушка со всклокоченными волосами и улыбкой, обнажавшей редкие зубы.

С пляжа пришла группа музыкантов. У них были длинные кудрявые волосы, они носили темные джеллабы и маленькие вязаные шапочки со снизками мелких ракушек, которые позвякивали, словно колокольчики. Они расселись вокруг костра. Одни зажали между ногами барабаны дарбуки и стали легонько постукивать по ним ладонями. Другие сжимали в руках металлические тарелочки, похожие на большие двойные кастаньеты, и щелкали ими, ловко орудуя пальцами. Окружившие их хиппи вопили от радости. «Это гнауа» [36], – объяснил Карим. Но Селим его не слушал. Ему хотелось пить. Страшно хотелось пить. Он подумал о воде там, вдалеке, о шуме волн, заглушаемом ритмичными ударами. Он пошатываясь встал и ухватился за девушку, кружившуюся на месте под аккомпанемент дарбук. Один из музыкантов начал петь или, скорее, бормотать и подвывать, как будто пытался разбудить призраков, спящих в заброшенном замке.

Земля показалась Селиму слишком податливой, она проваливалась у него под ногами, и окружающий мир терял очертания. Формы предметов стали расплывчатыми, Селим продвигался вперед, высоко задирая колени, и вытягивал руки, как будто хотел опереться о воображаемую стену. Смутные мысли сталкивались в его голове так быстро, так лихорадочно, что оставались обрывочными, незавершенными и теряли всякое значение. Потом одна из них возобладала над остальными. Это была даже не совсем мысль. Селимом овладело непреодолимое желание, у него появился безудержный позыв заняться сексом. Ему хотелось сорвать с себя одежду, голым лечь на женщину и вонзиться в нее, так крепко, как только можно. Сидевшие у огня звали его. Напрасно Селим старался к ним подойти: их силуэты нисколько к нему не приближались. Ему показалось, что он постепенно тонет в песке, и он услышал смех своих товарищей. Получается, они видели его, звали по имени, и за это Селим проникся к незнакомцам нежной любовью. Он собирался обнять их и столько всего рассказать о себе. Да, надо идти, сделать хотя бы еще несколько шагов, и тогда Селим сможет положить голову на колени парню с гитарой, поведать ему, кто он, откуда пришел и какое для него счастье оказаться среди них. Нет, счастье – неподходящее слово, сообразил он, тут другое – самоотрицание, конец борьбы. Слова Сельмы смешались с его собственными. Он перестал сопротивляться, и собака, прихватившая было его зубами за ногу, потеряла к нему интерес и убежала. Кто-то потянул его за рубашку: «Ты в порядке, чувак?» Селим улыбнулся. Хотел ответить, открыл рот, но получилось только невразумительное бормотание. Селим упал на землю. Его руки сами собой потянулись к лицу соседа, тот не отстранился. Селим гладил его щеки, кончиком указательного пальца провел по спинке носа, пальцами раздвинул губы. Парень легонько его укусил, словно щенок, вздумавший поиграть.

Люди вокруг них смеялись. Заброшенный замок был залит лунным светом. Селим уставился на одну из крепостных стен, на которой еще можно было разглядеть каменную резьбу и остатки какого-то изображения. Стены зашевелились. Весь замок, кажется, пришел в движение и стал сжиматься вокруг Селима. Так же ясно, как он видел океан, он теперь мог рассмотреть фигуры тех, кто жил здесь раньше, очень давно, когда над замком еще была крыша, а гнилые куски древесины еще были окнами. Призраки, явившиеся к нему из книг, прочитанных, но забытых, занимали место среди сидящих на песке молодых людей. Селим не заметил, когда пришел он. Только услышал аплодисменты, пронзительный визг девушек, готовых упасть в обморок. Черный мужчина был здесь. Тот самый, о котором говорил Карим, правда, его имя Селим позабыл. Его лицо освещали поднятые ветром угольки. Он напоминал киногероя. Индейского вождя или жреца вуду. Словом, вымышленное существо. Когда он взял гитару и его пальцы забегали по струнам, Селим залился смехом. Тем самым смехом, что так напугал Нильсу, а теперь гулко раздавался среди развалин Дар-Султана.

Селим снова стоял на ногах. Он не знал, куда идти. У него не получалось протиснуться между полуголыми людьми, которые, закрыв глаза, ритмично топтались на месте. Они вращались так быстро, что у Селима закружилась голова. Некоторые из них били себя в грудь, тянули руки к небу, качали головой и впадали в транс. А музыканты все быстрее били по туго натянутой коже барабанов. Селим слышал, как бьются сердца танцующих. Огромные, готовые лопнуть, вырвавшись из тесной, не дающей свободы груди. Хиппи махали руками, трясли ягодицами, казалось, их тела перешли под контроль духа. Один мужчина приплясывал за спиной музыкантов и в экстазе повторял: «Вот так, вот так!» Танцоры взбивали ногами песок, и он прилипал к их потной коже, залетал в рот, скрипел на зубах.