Рождество под кипарисами - Слимани Лейла. Страница 28

– Мы не можем сидеть сложа руки, – твердила Матильда, решившая сделать закупки для своей амбулатории. – Денег я у тебя просить не буду, – пообещала она Амину. – Что-нибудь придумаю.

Амин поднял брови и усмехнулся.

– Милосердие – обязанность всякого мусульманина, – произнес он.

– Как и христианина, – отозвалась она.

– Значит, договорились. Тут и добавить больше нечего.

Аиша взяла в привычку выполнять домашние задания в амбулатории, где теперь пахло камфарой и мылом. Она отрывалась от своих тетрадок и смотрела, как крестьяне несут кроликов, держа их за уши, и преподносят их матери в знак благодарности. «Ради меня они лишают себя еды, но когда я отказываюсь от их подарков, я знаю, что сильно огорчаю их», – объясняла Матильда дочери. Аиша улыбалась детишкам с облепленными мухами глазами и приступами мучительного мокрого кашля. Она с восхищением смотрела на мать, все лучше и лучше говорившую по-берберски и ругавшую Тамо за то, что та плакала при виде крови. Матильда иногда смеялась и усаживалась на траву, касаясь босыми ступнями ног крестьянских женщин. Она целовала старуху во впалые щеки, исполняла каприз малыша, требовавшего сахару. Она просила женщин, чтобы они рассказывали ей старые истории, и те рассказывали, щелкая языком о беззубые десны, смеялись, прикрывая лицо ладонью. Они на берберском делились с ней самыми интимными воспоминаниями, забывая, что она не только их хозяйка, но к тому же иностранка.

«Люди не должны так жить в мирное время», – повторяла Матильда, приходившая в негодование при виде нищеты. Они с мужем были едины в стремлении к развитию человечества: меньше голодных, меньше несчастных. Каждый из них страстно мечтал о прогрессе, питая безумную надежду на то, что машины позволят получать более высокие урожаи, а лекарства положат конец болезням. Между тем Амин пытался отговорить жену от ее затеи. Он боялся за ее здоровье и опасался микробов, которые чужаки могут занести в их дом, подвергнув опасности детей. Однажды вечером к Матильде пришла работница с ребенком, у которого несколько дней не спадал жар. Матильда посоветовала ей раздеть его и оставить так на ночь, обложив мокрыми полотенцами. На рассвете следующего дня женщина пришла снова. Ребенок горел как в огне, и ночью у него несколько раз были судороги. Матильда велела крестьянке сесть в машину и уложила ребенка на сиденье рядом с Аишей: «Довезем мою дочь до школы, а потом поедем в больницу, ты поняла?» Им пришлось долго ждать в приемном отделении больницы для марокканцев, потом рыжий доктор наконец выслушал младенца. Когда Матильда приехала забирать Аишу из школы, она была бледна, и у нее дрожал подбородок. Аиша подумала: что-то случилось.

– Тот маленький мальчик умер? – спросила она.

Матильда обняла дочь, ощупала ее ноги и руки. Она плакала, и ее слезы стекали по лицу девочки.

– Доченька моя, ангел мой, как ты себя чувствуешь? Посмотри на меня, дорогая. Ты хорошо себя чувствуешь? – допрашивала она Аишу.

В ту ночь Матильда не могла уснуть и в кои-то веки молилась Богу. Она думала, что наказана за свое тщеславие. Выдавала себя за целительницу, ничегошеньки не понимая в медицине. Все, на что она оказалась способна, – это подвергнуть риску собственное дитя, и возможно, что на следующее утро у Аиши тоже будет жар и врач скажет ей, как сегодня утром: «Это полиомиелит, мадам. Будьте осторожны, он очень заразный».

Амбулатория стала также предметом разногласий с соседями. Мужчины приходили с жалобами к Амину. Матильда советует их женам воздерживаться от исполнения супружеского долга, она забивает им голову всякой чепухой. Эта христианка, эта чужачка не имеет права вмешиваться в подобные дела, сеять раздор в их семьях. В один прекрасный день у дверей Бельхаджей появился Роже Мариани. Богатый сосед впервые перешел через дорогу, разделявшую их владения. Обычно Матильда видела его только издали: он проезжал верхом по своим землям, надвинув на лоб шляпу. Он вошел в комнату, где работницы сидели прямо на полу, держа детей на руках. Увидев Мариани, некоторые из них вскочили и убежали прочь, даже не попрощавшись с Матильдой, а та в это время аккуратно накладывала повязку мальчику, заматывая ожог пропитанной жиром марлей. Заложив руки за спину, Мариани прошел через комнату и встал позади Матильды. Он жевал стебель пшеницы, и звук его ворочающегося во рту языка раздражал Матильду, мешая ей сосредоточиться. Когда она к нему обернулась, он ей улыбнулся:

– Продолжайте, прошу вас.

Он сел на стул и подождал, пока Матильда отправит восвояси подростка, порекомендовав ему не выходить на солнце и отдыхать.

Наконец они остались одни, и Мариани встал. Его немного сбил с толку высокий рост Матильды и взгляд ее зеленых глаз, в котором он не заметил ни тени страха перед ним. Всю жизнь женщины его боялись, они вздрагивали, услышав его низкий голос, старались убежать, когда он хватал их за талию или за волосы, тихонько плакали, когда он силком овладевал ими в амбаре или за кустом.

– Эта арабофилия выйдет вам боком, – бросил он. Небрежно поднял и поставил флакон со спиртом, со звоном бросил ножницы на стол. – Вы что думаете? Что они будут взирать на вас как на святую? Что возведут мечеть в вашу честь? Эти женщины, – шепотом продолжал он, указывая на работниц, трудившихся неподалеку от дома, – привычны к боли. Не вздумайте учить их жалеть себя, вы меня поняли?

Однако ничто не могло поколебать решимости Матильды. Однажды в субботу, в начале сентября, она отправилась в кабинет доктора Палоши, располагавшийся на улице Ренн, на четвертом этаже невзрачного дома. В приемной сидели четыре европейки, и одна из них, беременная, положила руку на живот, словно защищая свой плод от опасной встречи. Они долго и терпеливо ждали в душной комнате, где царила гнетущая тишина. Одна из женщин уснула, подперев голову правой рукой. Матильда пыталась читать роман, который принесла с собой, но жара была такая изнурительная, что у нее не получалось даже думать, ее разум блуждал, переходя от одной мысли к другой и ни на чем не останавливаясь.

Наконец Драган Палоши вышел из кабинета. Увидев его, Матильда встала и облегченно вздохнула. В белом халате, с зачесанными назад черными волосами он был красив. И совсем не походил на того жизнерадостного мужчину, с которым Матильда познакомилась, его глаза в темных кругах смотрели немного печально. У него на лице застыло выражение усталости, свойственное всем хорошим врачам. В их чертах словно просвечивают страдания пациентов, и не удивительно, что они горбятся под тяжестью признаний своих больных и что бремя этой тайны и их бессилия перед недугом заставляет их медленнее ходить и говорить.

Врач подошел к Матильде и, немного поколебавшись, расцеловал ее в обе щеки. Заметил, что она покраснела, и поспешил замять неловкость – стал рассматривать обложку книги, которую Матильда держала в руке.

– «Смерть Ивана Ильича», – негромко прочел он. Он говорил низким голосом, голосом, полным обещаний, и чувствовалось, что у него внутри, в его сердце таится много необыкновенных историй. – Вы любите Толстого?

Матильда кивнула, и он, провожая ее в свой просторный кабинет, рассказал ей один давний случай из жизни:

– Когда в 1939 году я приехал в Марокко, то поселился в Рабате у своего приятеля, русского, сбежавшего от революции. Однажды вечером он созвал друзей на ужин. Мы выпили, сели играть в карты, а один из гостей, которого звали Михаил Львович, уснул в гостиной на кушетке. Он храпел так громко, что мы не выдержали и расхохотались, и хозяин дома произнес: «Подумать только, и это сын великого Толстого!»

Матильда вытаращила глаза, а Драган продолжил рассказ.

– Да, это действительно был сын гениального писателя! – воскликнул он, приглашая Матильду сесть в черное кожаное кресло. – Он умер, когда война уже подходила к концу. После той встречи я его не видел.

Некоторое время оба молчали, и Драган внезапно осознал нелепость ситуации. Матильда повернулась к ширме цвета морской волны, за которой раздевались пациентки.