Жизнь на общем языке - Алюшина Татьяна. Страница 1

Татьяна Алюшина

Жизнь на общем языке

* * *

– Ну, тогда пока, – старательно выдерживая нейтральную интонацию, произнес он и махнул скупым, коротким жестом, словно отсекая все невидимые нити, связывавшие их до этого момента, повернулся и зашагал вперед, быстро удаляясь по дороге.

У Клавы неожиданно, не пойми с чего, вдруг что-то резко, болезненно остро перехватило-защемило в груди, чуть повыше сердца, и сжало-сжало, словно тисками, настолько сильно, что спазмом перекрыло горло, не давая продохнуть. А черная, беспросветная муть-безнадега обожгла разум внезапно открывшимся, как вспышка, озарением, пониманием, что он на самом деле уходит – вот прямо сейчас, совсем, навсегда, окончательно и безвозвратно уходит в…

– Подожди! – окликнула она его, царапая, продирая с болью криком перехватившее судорогой горло…

Он не остановился, будто не услышал ее вовсе, продолжая довольно быстро и столь же неотвратимо удаляться от нее все дальше и дальше, постепенно растворяясь в плотном тумане, больше похожем на непонятную, какую-то странную субстанцию, дымку, как-то слишком быстро, буквально в одно мгновение, выгнанную резким порывом ветра на дорогу из оврага, в котором она до этого момента клубилась-варилась, стелясь по земле в серых утренних сумерках…

– Да подожди ты!!! – громко потребовала Клавдия, закашлялась от сухой боли, оцарапавшей горло, и просипела вдогонку: – Подожди!

Но он снова проигнорировал ее призыв, а может, действительно просто не слышал или не обратил внимания на ее хриплые окрики и все шел и шел, не меняя ритма и скорости движения, неотвратимо уходя от нее.

И Клава рванула вперед, туда, за ним – догнать, остановить, попытаться что-то объяснить-доказать, спросить, да просто поговорить нормально…

Но, странное дело, внезапно оказалось, что, пока она то рефлексировала и раздражалась на него, то орала-сипела, стоя у края оврага на обочине, он уже успел довольно далеко отойти. Может, поэтому и не слышал, что она его зовет?

Клава прибавила ходу, не упуская из виду в странном, все сгущавшемся плотном тумане его спину с каким-то рисунком на куртке, в которую он был одет: не то наездник на коне, не то кентавр какой, не то лось, что ли… непонятно.

– Подожди! – снова окрикнула она, уже ожидаемо причиняя своему горлу болевые, дерущие ощущения.

Но и на этот ее зов он не обернулся, ровно и целеустремленно продолжая шагать по дороге.

И тут Клавдия разозлилась! Просто ужасно, прямо так… ух! – как сильно разозлилась! Вот так бы и тюкнула его по башке упертой и по этой его прямо излучавшей отстраненность и свою несгибаемую правоту спине с непонятным лосем-кентавром на куртке. Уходит он, понимаешь! Решил, сказал – и пошел! Нет уж, он ее выслушает…

И она прибавила скорости, почти побежав, одновременно с рывком внезапно осознав, почувствовав, что опция «бежать» дается ей с большим трудом: по какой-то непонятной причине ноги совершенно отказались подчиняться приказам головы, и Клавдии потребовалось прилагать определенные усилия, чтобы заставить конечности передвигаться, а быстрое передвижение вызвало у нее прямо-таки болезненные ощущения во всем теле.

Это что за хрень?! С чего бы вдруг такая немощь навалила? Не иначе как от нервов – бабушка Софья уверяет, что все болячки и глупости у людей случаются исключительно от нервов и стресса. Вот, наверное, и у нее от этих самых нервов в паре со стрессом тело решило побастовать.

Ага, да сейчас, посопротивляйся мне тут – или она не спортсменка в душе́?! Она тоже умеет упираться и вредничать, еще как умеет, тебе и не снилось! «Так что нефиг мне тут изображать уставшую олимпийскую чемпионку после финиша!» – прикрикнула Клава мысленно на свои ноги и, разозлившись на себя, на него, на идиотскую какую-то ситуацию в целом, преодолевая сопротивление организма, наддала-прибавила усилий, припустив еще быстрей.

И сразу заметно начала приближаться к двигавшемуся впереди мужчине.

– Стой! – окликнула она в очередной раз, громко прохрипела севшим-сипевшим, окончательно разболевшимся горлом.

А он услышал. В этот раз наконец услышал ее, остановился, резко развернулся и очень удивился, обнаружив догонявшую его зачем-то девушку и поспешил навстречу.

– Ты чего? – с очевидным беспокойством спросил он, подходя вплотную.

Клавдия – у которой все тело мелко дрожало от затраченных усилий и напряжения, которые пришлось приложить к истязанию себя бегом, – наконец остановившись, продленно, с огромным облегчением выдохнула, еле удержавшись, чтоб не согнуться пополам, упереться руками в коленки и форсированно подышать, приходя в норму, словно не пару десятков метров пробежала трусцой, а как минимум километров пять преодолела в состязаниях на скорость и выносливость.

– Ты зачем за мной? – спросил он озабоченным тоном и произнес что-то непонятное: – Тебе нельзя сюда, – с поразившей Клаву неподдельной заботой и искренним переживанием за нее.

Явно за нее, она это отчетливо почувствовала. Как же это так – он о ней беспокоится и все-таки уходит? Что за ерунда?

– Простынешь, – ошарашил он Клаву следующим заявлением и вдруг поправил платок на ее шее, выбившийся из-под ворота курточки во время бега, а сам воротник запахнул посильней.

– Ты почему так резко ушел? – спросила Клава.

– Ну, почему… – произнес он и, осторожно, медленно притянув ее к себе за борта воротника, которые так и не отпустил, заглянул в глаза совсем близко. – Ты же отказалась. Мы же выяснили, что тебе ничего этого не надо.

Отпустил и, заботливо запахнув еще плотней воротник ее курточки, отступил на шаг и указал жестом себе за спину:

– Мне надо идти, вон машина уже ждет.

Привстав на цыпочки, Клава посмотрела через его плечо туда, куда он указал рукой, где в ставшем за эти несколько мгновений еще более плотным тумане угадывался силуэт машины типа «буханки», кажется, так их называют, или «Газели» (бог знает, она в таких марках не разбирается) – что-то малое грузовое, похожее на банковские автомобили.

И ей вдруг привиделось-почудилось, что оттуда, со стороны этой самой машины, дохнуло на нее чем-то страшным, темным, потусторонним…

Непроизвольно отшатнувшись и зябко передернув плечами, Клава тряхнула головой, сбрасывая с себя непонятные ощущения, отделываясь от всякой глупой, пугающей ерунды, лезущей в голову.

– Ничего мы не выяснили и даже не начинали выяснять, – возразила она строптиво, – я просто сказала о своих сомнениях, а ты…

– А если есть сомнения, Клав, то уже ничего и нет, и не может быть, – улыбнулся он уставшей, печально-мудрой улыбкой, отступил еще на шаг и, будто извиняясь, но твердо и окончательно, оповестил: – Я пойду, мне пора. Прощай. Все у тебя хорошо будет.

Развернулся и продолжил свой путь – туда, к ожидавшей его машине.

А Клавдия… у нее остановилось сердце, и, заполняя предательской тьмой и холодом мозг, сознание прострелило абсолютным, гибельным пониманием: вот он сейчас уйдет и больше этого человека не будет – совсем не будет! Окончательно и навсегда!

Ни для нее, ни для чего на свете его уже не будет! Как только он дойдет до машины – закончится все!

Она дернулась следом за ним всем телом, но не могла сдвинуться с места, открыла рот в отчаянной попытке прокричать, позвать – остановить, вернуть, объяснить что-то, самой ей до конца непонятное…

И как ни напрягалась, как ни старалась изо всех последних, отчаянных сил, но только открывала рот, раздирая его в беззвучном крике, ужасаясь невозможности выдавить из себя хоть какой-нибудь звук…

…а он все уходил, уходил, растворяясь в окончательно заполонившем мир сером, уплотнившемся до состояния киселя тумане, в котором таяло и исчезало все вокруг…

Клавдии стало страшно! Так дико, так животно-жутко страшно, что захолодело все внутри, словно оборвалась, остановилась жизнь… Она еще была способна думать, чувствовать, понимать и испытывать-переживать ужас и панику, а жизнь все – остановилась!