Дневник грабителя - Кинг Дэнни. Страница 5
Я не изменил бы жене.
Вы, быть может, но существуют сотни людей — мужчин и женщин, — которые изменяют и будут изменять. Неужели вы думаете, что все они после каждого похождения на сторону позволяют проделать то же самое своей половине? «Любимая, на этой неделе я поимел свою секретаршу, врачиху, Элис из дома номер сорок, какую-то каргу, которую снял в „Старлайт Румз“, и твою сестру. В общей сложности пятерых, значит, ты имеешь полное право трахнуться с молочником, почтальоном, молоденьким разносчиком газет — боюсь, с большинством тебе придется заниматься этим рано утром, — с мусорщиком и с Аланом из семнадцатого дома. Мойщика окон не трогай, а то получится на одного больше, чем у меня, а это несправедливо. Хотя... Если к Элис опять приедет дочь и я сровняю счет, тогда все будет в порядке. Пойду узнаю, приедет ли, а разговор закончим позднее».
Нет, мои дорогие, все люди жуткие лицемеры — не любят, чтобы к ним относились так, как сами они с легкостью относятся к кому угодно.
Саддам Хусейн не травит горчичным газом самого себя, так ведь? Но счастлив угостить этой дрянью других.
Или, скажем, шумные соседи. Шумные соседи, веселящиеся до шести утра, первыми придут к вам ругаться, когда ваши дети поднимут визг, плещась в лягушатнике на заднем дворе. Все люди — мерзавцы. Помните, как говорят в «Хил-Стрит блюзе»? «Иди и поступи с ними подобным образом, пока точно так же не обошлись с тобой они». Вот это верно, черт возьми.
Знаешь, ты сам форменный мерзавец. Согласен?
Согласен. Именно об этом я и говорил.
3
Вон из моего дома!
Я прошу Олли высадить меня в начале улицы и иду остаток пути до дома пешком. Четвертый час ночи, все спят. Горят лишь несколько уличных фонарей, не разбитых хулиганами и не погасших из-за коротких замыканий. Я шагаю быстро, держа в руке портфель и стараясь обходить освещенные места улицы стороной.
Я люблю это время суток, первые часы после полуночи. Все добропорядочные люди на свете лежат сейчас в своих кроватях, засунув руки под пижаму, и видят во сне отнюдь не тех, кто спит у них под боком. Улица выглядит абсолютно пустынной, но ведь это не так. Вокруг меня десятки храпящих придурков, отделенных друг от друга всего лишь несколькими кирпичами и бумагой. Придурков, блаженствующих в своих оштукатуренных коконах, как выразился однажды Джерри. Мне его слова понравились. Люблю, когда мир людей сравнивают с природой — вспомните, например, Дэвида Аттенборо, — с пчелами, термитами, дельфинами-касатками.
Я приближаюсь к дому и в последний раз оглядываюсь по сторонам. Тишина. Единственный доносящийся до меня звук — шум с шоссе, удаленного отсюда на полмили, по которому и в столь ранний час мчатся легковушки и грузовики. Окна моего дома такие же темные, как окна других домов на улице. Хороший знак. Я сворачиваю на аллею, проходящую через сады, и пробираюсь к задним воротам.
Их укрепляют, защищая мой дом от непрошеных гостей, ржавая скоба и новенький блестящий висячий замок. Ворота старые и полупрогнившие, и, взбираясь на них сейчас, я опять невольно отламываю руками несколько щеп. Я чувствую себя беременной телкой, груженной свинцом. Каждый малейший звук расщепляющегося дерева болью отдается в ушах. В ту самую секунду, когда я думаю, что худшее уже позади, верхняя часть забора отламывается, и я лечу вместе с ней в сад. Проклятие! Если бы я протаранил чертовы ворота, сидя в фургоне с мороженым, грохота, наверное, и то было бы меньше.
Я вскакиваю на ноги и осматриваю окна соседских домов. Свет нигде не вспыхивает. Занавески не отодвигаются. Никого не интересует, что приключилось с парнем из четвертого дома.
Вот гады! Я так громко свалился с этого паршивого забора, что мог разбудить кого угодно, а мои соседи даже задницу не пожелали оторвать от кровати, чтобы хотя бы выглянуть из окна! Ведь все поняли, что ко мне кто-то пытается пробраться, но им на это плевать. Прямо как антилопам, которые стоят и смотрят на тигров, раздирающих на куски одну из них. Наверное, думают: пусть поднимается тот, у кого завтра выходной, а я продолжу спать. Гады!
Что ж, вот так устроен наш мир.
Я поднимаю портфель и иду к заднему окну, желая проверить, закрыто ли оно на задвижку. Закрыто. Открываю портфель, достаю двенадцатидюймовую металлическую линейку, которую брал с собой, просовываю ее под нижний брусок рамы и начинаю поднимать задвижку вверх. Все продолжают спать, и когда я открываю окно, и когда забираюсь через него в свою гостиную, и когда неуклюже падаю на пол, застеленный потертым старым ковром.
— Дряни! Черт! Черт, черт, черт! — бормочу я, страстно желая, чтобы запястье перестало дергать. — Черт!
Не знаю, почему я так продолжительно чертыхаюсь, но ругательства как будто немного помогают утихомирить боль. Они действуют на мое тело подобно какому-то натуральному болеутоляющему.
— Дерьмо собачье, ублюдок, подонок, сукин сын!
Конечно, при серьезных повреждениях, например, когда в тебя всадили пулю или если тебе сломали шею, подобные трюки бесполезны, но царапины, вывихи, растяжения и подобные мелочи действительно от ругательств болят меньше.
— О-о-о чер-р-рт! — протягиваю я, внезапно сознавая, что, шлепнувшись на пол, скорее всего раздавил сигареты в кармане. — О-о-о чер-р-р-рт! — бормочу я, в который раз пуская в ход это многофункциональное слово.
Я с трудом поднимаюсь на ноги, закрываю окно и иду в центр комнаты, на ходу швыряя портфель в обшарпанное кресло. Как только я склоняюсь над видаком, совершенно неожиданно вспыхивает свет, и кто-то кричит:
— Ублюдок!
Меня обдает волной страха, и мое сердце подпрыгивает к горлу.
— Черт!!! — произношу я.
— Ах ты, мразь! — орет на меня женский голос. — Проклятая мразь!
— Что? — отвечаю я, принимая прекрасно отработанную с годами оборонную позицию.
— Где, твою мать, тебя носило?
— Что ты делаешь в моем доме? — спрашиваю я гораздо более тихо.
— Жду тебя, недоделок! Где ты шлялся?
— Разве мы договаривались сегодня встретиться?
— Не прикидывайся идиотом, скотина! В восемь вечера у меня уже был готов ужин!
— Послушай, я кое-чем занимался. Кое-чем очень важным.
Мэл таращится на меня, вероятно, готовясь проорать, что не позволит обвести себя вокруг пальца.
— Важным? Неужели настолько важным, что ты оставил меня одну в день рождения?
День рождения? О черт! А я ведь помнил, что зачем-то должен был зайти к ней сегодня вечером, постоянно помнил! То есть вчера вечером.
— Понимаешь, мне следовало выполнить кое-какую работу. За приличные деньги. И именно сегодня вечером.
— Сыграть с кем-то чертову партию в бильярд?
— Да нет же.
— А в портфельчике у тебя что? Носишь в нем кий, так понимать? — спрашивает она, указывая на портфель в кресле.
— Да?
Я произношу свое «да» с вопросительной интонацией, стараясь таким образом сбить Мэл с толку, но внутреннее чутье подсказывает мне, что влип я по уши.
— Один вечер! Ты не мог подарить мне один-единственный вечер!
— Послушай, это ужасно, но я совсем забыл о твоем дне рождения.
Моя любимая отговорка, я с удовольствием пользуюсь ею с детских лет. Где домашнее задание? Я забыл. Почему ты не явился? Забыл. Как ты посмел переспать с моей сестрой? Я забыл.
Признаться честно, на людей эта отговорка не действует (они воспринимают мое «я забыл» как «мне на все наплевать»), но она всегда первой приходит мне на ум.
— Я забыл.
— Он забыл! Не вешай мне лапшу на уши! Единственное, что ты забыл, так это свои чертовы ключи в моей квартире! — кричит Мэл, запуская в меня связку и промазывая. Ох уж эти женщины! С метанием у них всегда плоховато. — Поэтому-то ты и полез в дом через окно! Не захотел прийти ко мне за ними, я правильно угадала?
Должен признать, она абсолютно права, но я не намереваюсь произносить это вслух. По крайней мере до тех пор, пока ее страсти не улягутся.
— Неправильно.