Распутье - Басаргин Иван Ульянович. Страница 16

А в ночи тишина, сторожкая и чуткая тишина. Так было во все века, так должно быть в тысячелетиях. По небу утлой лодочкой ныряет месяц: то ворвётся в тучи, то выскользнет из них, как парусник из тугой волны, плывёт и плывёт, загнув свои рожки, в бескрайнем небесном океане.

Притух костер. Свежо стало. Первым проснулся Журавушка. Арсё дремал. Ни свежесть, ни холод не заставили его подняться. Но он слышал, как ворочает сутунки [24] его друг. Приоткрыл глаза-щелочки, сопит плоским носом. Вот побежал огонь по ясеневым бревешкам, отпугнул тьму, весёлым потрескиванием разбудил тишину. Даже голосок ручья приутих. Он маленький, беспомощный, только родился из-под камней, ещё не обрёл голос и силу, лишь тихо журчит, торопится стать большим. Но махонький, он уже может напоить, вселить своим голоском радость. А вода здесь вкусная, рожденная землей вода.

Журавушка зябко потянулся, зевнул, подошел к родничку, напился. Невольно вспомнились слова деда Михайло: «Вода – это кровь земли. Сколь долго люди будут беречь воду, так долго и будут жить. Умрет вода – умрет за ней земля, станет пустыней, тогда умрут и люди. Леса – это дых земли; не будет лесов и трав – человек задохнётся в своём же угаре». «А разве можно убить воду, тайгу?» – удивлённо-недоверчиво спросил Устин. «Всё можно убить: моря вычерпать, сердце земное отравить, леса вырубить, сжечь, сделать землю голым-голёшенькой. Я вам многажды говорил, как наша Земля мала, ещё раз скажу. Говорил о жадности и корыстности человеческой, ещё раз повторю. И пока не задумается человек, что Земля – это всего лишь лодчонка в мире Вселенском, не назовёт Землю храмом, до той поры он и будет её губить. Посмотрите на себя, на наших купцов, пристально посмотрите. Для них земля не храм, а место обогащения, для нас тоже земля не храм, а место наживы. Всё берём от земли полными горстями, а ей не даём ничего. Как бы ни была туго набита мошна, но и у той мошны есть дно. Так и земля. Передавал мне прохожий о руднике Бринера [25], будто он речку отравой загадил, рыба мрёт. Он же передавал, что по морю бегут пароходы, кои своим дымом море травят. А ведь это только начало. Мы шли на кочах, счас люди ходят на пароходах, ездят по чугунке. Ежли счас сто пароходов, то скоро их будет тысяча. Это ваш век, вам и познать великое и страшное».

Журавушка задумался. Вспомнил слова деда Михайло о тишине: «Тишину создал Творец, чтобы в той тишине человек свою душу перетряхнул, подумал бы о себе, о земле, о людях. Ибо в шуме, колготе думать некогда. И придёт срок, побегут люди за тишиной, как жаждущий за водой. Ибо без тишины человек начнёт чахнуть, изнутра усыхать, душой стареть». «Дедушка, кто же может порушить эту тишину? – спросил Устин. – Здесь так тихо». «Человек, ибо его разум беспределен. Кто заставил бежать по морю пароходы, тот же заставит бегать их подобия по земле. И пропала тишина. Земля будет задыхаться от смрада и чада. Вы видели, что зверь бежит от шума, безгласна рыба тоже. Все за тишиной, все в тишину. Краток век человеческий, не каждому дано прожить сто пятьдесят лет и сохранить ясность ума, но и в этой краткости будьте мудры, учитесь распознавать будущее земли, народа. Есть пароход, есть паровоз, пока их мало, но будут тысячи. Есть Бринер, пока рудник один, а будут тысячи, знать, тысячи речек и рек, а с ними и море, будут отравлены. Мы воевали стрелами и пищалями, счас будут воевать огромадными пушками и винтовками. Где же взять тишину?»

Тишина. Журавушка попытался представить войну. Не получилось. Затревожился. Оказался прав дед Михайло. Пётр Лагутин писал, что есть такие снаряды, в которые засыпается столько пороху, что можно было бы зарядить много тысяч патронов. Где же быть там тишине?

– И побежит человек за тишиной, как жаждущий за водой, но не найдёт той тишины, не найдёт и мира, ибо разумное станет безумным, – проговорил вслух.

Журавушка задумался: что было непонятным вчера, то стало понятным сегодня, а что же будет завтра?.. Опять же вспомнились слова деда Михайло: «Творец, творя своё детище, не мог знать, как страшно оно. И всякий творящий не может знать, что выйдет из его творения. И пока не будет на земле мира, пока люди не станут братьями по делам и вере, до той поры не будет ладу в делах земных. А лад будет, когда будет одна вера, одни думы…»

Голубели сопки, дремала тайга. Не знал Журавушка своей судьбы. Не ведал и того, что он скоро будет рушить и убивать тишину…

От костра с шумом метнулся кабан, и что его притащило к костру? Ведь там, где горит одинокий костер, есть люди. А люди могут убить его. Прогремел камнями, прошуршал листвой. Тишина.

Звери боятся людей, люди боятся людей. Тут и покажись Журавушке, что за выскорью [26] затаился хунхуз, навёл на него винтовку и сейчас выстрелит. Спиной его взгляд почуял. Круто обернулся, но там никого не было. Хотя нет, с выскори поднялась сова и бесшумно улетела за хмарь ельника.

– Арсё, ты спишь?

– Нет, тишину слушаю. Ты только о ней говорил. Спи. Сюда не заходят хунхузы, здесь не скоро порушат тишину. Плохие люди не ходят без троп. Они ищут тропы, чтобы убить, деньги забрать. Спи…

– Ты, Арсё, стал совсем как дед Михайло.

– Если проживу столько же, может быть, и стану. Но только Арсё читать не умеет, а дед Михайло всё умел: читал, рисовал людей и зверей, мог починить ружьё, человека вылечить. Арсё многое делать не умеет. Спи. У каждого человека своя тропа.

Восход был сер, хмурилась тайга, чернело небо. Скоро пошла изморось, туманы сели на вершины сопок и табунились на них. Начали сползать в распадки. Друзья напились чаю. Уходить от костра в эту сырость, промозглость не хотелось. Но и сидеть здесь – тоже не дело. Не сахарные, не размокнут. Пошли по звериной тропе. Скоро тропа оборвалась, рассосалась между деревьями, но через сотню шагов снова вынырнула из-за кустов, потянулась в сопку, упала в головокружительный распадок. Всё это говорило о том, что близок водораздел Сихотэ-Алиня. Отсюда, с его западных склонов, берут начало речки Амура, а с восточных стекают короткие речушки в море. У каждого своя тропа.

Обильно текла жёлудь с дубов, сочно шлёпалась по листве, траве. Рано созрела. А когда налетал ветерок, осыпая росы, она сыпалась пулемётным градом.

– Сытые будут звери. Хороший хлеб для них родили дубы, – радовался Арсё. Не ворчал, когда желуди больно били по плечам, лицу.

Охотники шли по тайге и читали её, как знакомую книгу. Вот на взлобке рылась чушка с поросятами. Они подняли весь взлобок, в поисках желудей, оставили глубокие порыти. Чуть ниже пасся барсук, искал червей и личинок. На огромной ели глубокие смоляные затёки, сюда много лет подряд приходили кабаны, чтобы почесать свои бока, набить на них мощную броню для боевых схваток за продолжение рода. В декабре будет гон. Вот их озерцо-купалище. Из него на больших прыжках только что ушёл секач, оставил след воды и грязи. А вот и медвежья работа: убил поросёнка, завалил его листвой и валежником, ждёт, когда протухнет.

– Медведь – одинаково человек, – произнёс Арсё. – Он всё ест, такой зверь никогда не пропадет в тайге.

Вылетел на скалу изюбр, боднул куст лещины, увидел людей и тут же метнулся прочь.

Маленькая кабарожка затаилась на зависшей берёзе, смотрит агатовыми глазами на людей: авось не увидят, авось пройдут. Слилась с желтовато-коричневой корой, не шелохнётся.

– Хитрая, как люди. Как могла подумать, что мы её не заметим? А?

– Живёт на авось, как и люди, – согласился Журавушка.

Кабарожка спрыгнула с десятиметровой высоты, бросилась прочь.

– Так будет хорошо. Всегда надо делать так: беги, а то могут убить. Самец был. Пупок ушел.

– Наш пупок, Журавушка, не уйдёт.

Темный комочек кабарожки последний раз мелькнул за чащей и скрылся за гривкой сопки.

Черный дятел надсадно кричал своё извечное «пи-и-ить», звал дождь. А дождь шёл и шел, будто кто просевал воду ситом. Крепчал ветер, раскачивал даже великаны-кедры. Охотники попробовали зайти в кедрачи, но там с двадцатиметровой высоты со свистом срывались шишки, каждая больше фунта весом, гулко стучали по земле. Такая шишка может и оглушить человека. Пришлось этот массив обойти стороной.