Отцы - Бредель Вилли. Страница 4

Шуцмана Кристиана Мартенса, прозванного на Штейнштрассе — его участке — «пузатым Кришаном», одни считали душой-человеком, другие — идолом и зверем. Бывало, стоит он на углу улицы, балагурит, шутит или благодушно потягивает у Штернберга пиво; но если ему вдруг почудится, что его призывает служебный долг, он как коршун бросается на свою жертву и тащит ее в полицейский участок. Кулаки у него увесистые, а не помогают кулаки — он не колеблясь пускает в ход шашку. Поэтому он внушает не столько доверие, сколько страх. Когда он в духе, с ним раскланиваются, здороваются. Но стоит ему насупиться, и каждый старается обойти его стороной или поскорее прошмыгнуть мимо.

Фрау Хардекопф меньше всего интересует настроение шуцмана. Завидев его тучную фигуру, она решительным шагом направляется к нему и засыпает вопросами.

— Как?.. Что?.. Что вам угодно?

— Мне нужна акушерка, — нетерпеливо повторяет она. — Где тут поблизости есть акушерка?

Пузатый Кришан глядит на нее не то озадаченно, не то сердито и ничего не отвечает; он только отмахивается и хочет пройти мимо. Однако от фрау Хардекопф не так-то легко отделаться. Она уцепилась за рукав его мундира и сердито кричит:

— Да ведь вы же обязаны знать адреса акушерок!

В те времена Штейнштрассе справедливо считалась одной из самых оживленных улиц Гамбурга. Особенно людно было на углу Моленхофштрассе, куда устремлялся главный поток движения из гавани к центру города. В вечерние часы, когда над городом спускался туман, кварталы эти заполнял всякий сброд: кутилы, карманники, сутенеры, проститутки; на Моленхофштрассе и на Шпрингельтвите было много домов терпимости и погребков весьма сомнительной репутации. Громкий, взволнованный голос фрау Хардекопф и смущенное молчание полицейского — все это столь необычно, что вокруг собирается толпа. В одно мгновение фрау Хардекопф и пузатого Кришана окружили несколько десятков человек. Уличное движение застопорилось.

«О чем это она?», «Он хочет ее арестовать?», «А за что?», «Акушерка?», «При чем тут акушерка?», «Отбрей его как следует, мамаша; сегодня он, видно, опять встал с левой ноги!», «Да оставь ты женщину в покое!», «Смотрите, как бы он шашку в ход не пустил!»

Настроение толпы, склонной вначале к смеху и шуткам, быстро менялось и могло принять плохой оборот для пузатого Кришана. Смекнув это, он сразу обрел дар речи и громовым голосом крикнул:

— Эй, кто знает, где тут поблизости живет акушерка? Срочно требуется акушерка!

В ответ раздался дружный взрыв хохота. Толпа перебрасывается игривыми шутками. Мальчуганы задорно распевают: «Весной всегда зовет, манит меня девчонка…»

Сквозь толпу протискивается проститутка.

— Наша Эрна была когда-то акушеркой, — говорит она.

Подруга старается ее остановить.

— Зря это ты.

— Не зря, раз срочно нужно.

— Даже очень срочно, фройляйн, — обращается к ней фрау Хардекопф, которая при других обстоятельствах никогда не заговорила бы с проституткой и уж конечно не назвала бы ее «фройляйн». Она идет с обеими девушками на Шпрингельтвите в сопровождении целой оравы жадных до зрелищ зевак.

— Ах ты, боже мой, вся улица сбежалась, — стонет фрау Хардекопф. Но все-таки она довольна, что нашла наконец акушерку. «Ну, этот вечер я надолго запомню», — бормочет она.

Еще полчаса назад она стояла у себя на кухне у плиты, волнуясь и не зная, что предпринять. К дочери она послала соседку Рюшер. Но разве на эту растяпу можно положиться? Фрау Хардекопф то и дело поглядывала на часы: ее мужчинам давно бы пора быть дома. До ухода она хотела их накормить. Но в то же время и тянуть страшно! Мало ли что может случиться за полчаса? Долго стояла она в нерешительности и вдруг заявила младшему сыну Фрицу:

— Я, мальчик, пойду. Вернусь, может, через час, а может, и раньше. Пусть отец разольет вам суп. Отцу две сосиски, Людвигу, Отто и тебе — по одной. Слышишь?

Фриц утвердительно фыркнул. Голый по пояс, он намыливался, наклонившись над деревянной лоханью с горячей водой.

— И к столу до прихода отца не садиться. Слышишь? И не жадничать.

— Хорошо, мама. А ты не забудь принести мне десять пфеннигов.

— Какие еще десять пфеннигов? — спросила мать.

— А которые мне обещала Фрида.

— Фрида очень больна!

— Больна? — мальчуган поднял намыленную голову и с удивлением посмотрел на мать. — А я думал, она рожает, разве нет?

— Не твоего ума дело! — Фрау Хардекопф сердито захлопнула за собой дверь.

Но на лестнице она невольно усмехнулась. Этакий щенок! Да, дети растут; и оглянуться не успеешь, как станут взрослыми. Вот она уже и бабушка. Рановато; пожалуй, даже слишком рано. А тут еще этот невозможный зятек, сопляк этот, ветрогон, совершенно не ко двору Хардекопфам; да, этот брак — большая неудача, черт знает что, позор для всей семьи.

Стоило ей подумать о зяте, как вся она закипала от злости. Ее воображение рисовало самые ожесточенные схватки «с этим ничтожеством», из которых она неизменно выходила победительницей, а ее враг стоял на коленях и униженно молил о пощаде. Подобные картины так увлекали ее, что она забывала обо всем на свете; зять вставал перед ней как живой; и тут уж каждое слово подбиралось с таким расчетом, чтобы оно разило наповал.

Фрау Хардекопф быстрым, решительным шагом пересекла двор и вышла на Штейнштрассе; энергия била в ней ключом, словно ей еще и тридцати не было. Ниже среднего роста, она так прямо держалась, так высоко и гордо несла свою голову, что казалась выше, чем была на самом деле. Жены рабочих, которые часто рожают и еще чаще, пожалуй, недонашивают, с годами теряют стройность фигуры. Но с фрау Хардекопф этого не случилось. Беспокойный нрав и неутомимая хлопотливость не давали ей полнеть. И к тому же, хотя ей и было за сорок, она любила приодеться. Вместе с Рюшер, своей соседкой, она кроила себе платья по приложениям к журналу «Гамбургская домохозяйка» и шила их на купленной в рассрочку зингеровской машинке. Это позволяло ей не слишком отставать от моды. В тот весенний день на ней было платье из дешевенькой темной ткани в цветочек, с буфами на плечах и белым плиссированным рюшем вокруг шеи и на манжетах; платье, плотно прилегавшее к затянутой в корсет талии и присобранное на бедрах, свободно ниспадало почти до пят. Так как погода стояла туманная и нередко перепадал дождь, фрау Хардекопф накинула на плечи большой шерстяной платок. И причесывалась она тоже по моде: высоко взбитые спереди волосы были подхвачены роговым гребнем, над которым возвышался искусно уложенный узел темно-русых волос.

Она быстро шла по улице и почти не замечала знакомых, которые здоровались с ней, ибо в голове у нее бурлили маленькие ядовитые пузырьки. Мысли ее кружились исключительно вокруг почтенного зятька, этого «ветреника», этого «чудовища», который наверняка сделает ее дочь несчастной: ведь он осмеливается даже ей, Паулине Хардекопф, перечить. Чем больше она думала о всяких возмутительных случаях, которыми изобиловала столь недолгая семейная жизнь дочери, тем сильнее и неукротимей разгорались в ной негодование и ненависть против этого забулдыги, которого его спесивая родня на веревочке водит по всем гамбургским кабакам. Сколько раз — и в каком виде! — он только на рассвете приходил домой. Надо же было, чтобы девчонка именно ему досталась! И всего только восемнадцать годков сравнялось ей! (Для фрау Хардекопф ее дочь, хотя уже и замужняя, и родить вот-вот должна, все еще была девчонкой.) О, только попадись мне! — думала она, опять мысленно обращаясь к зятю. — Уж я тебя, ветрогона, кутилу этакого, обломаю, до тех пор буду учить, пока ты, наконец, станешь таким, каким надлежит быть мужу моей дочери. А если она застанет его дома, возле Фриды, она скажет: «Ступай в пивную, веселись! Лучше всего возвращайся под утро, когда все будет кончено и ты станешь отцом, хоть толком и не знаешь, как это случилось!» Так она ему и скажет, пусть хоть лопнет от злости!

Разговаривая сама с собой и облегчая душу, фрау Хардекопф не заметила, как прошла короткий путь к дому, где жила дочь, снимавшая маленькую квартирку с окнами на улицу на той же Штейнштрассе. Она поднялась по узкой крутой лестнице и вошла к Фриде — решительная, уверенная, проникнутая сознанием своей правоты.