Отцы - Бредель Вилли. Страница 41

Воскресным утром старик Хардекопф спустился в гавань. Он бродил по заброшенным, почти совсем обезлюдевшим узким переулкам. Ему было и весело и больно прощаться с этими местами. Судьба Альтштадта, казалось ему, была символом судьбы Гамбурга, больше того — всей страны. И в Германии скоро пойдет на слом все, что уже давно прогнило, и на месте старого возникнет лучшее — демократическое — государство. Проходя по древним зловонным и тесным улочкам, он готов был крикнуть: «Сгиньте! Прочь с дороги! Дайте место большим, красивым зданиям, где люди заживут радостной, здоровой жизнью». Но в то же время ему было грустно; с нежной благодарностью вспоминал он старый дом на Штейнштрассе, затерянный среди этих грязных, затхлых и тесных закоулков…

На углу Моленхофштрассе играли уличные музыканты. Дети, на потеху взрослым, забавно и грациозно кружились в вальсе. Прелестнее всех была маленькая девочка; она танцевала на редкость грациозно и с очень серьезным видом. Мелодия вальса показалась Хардекопфу знакомой. Где он слышал ее? Когда? Но тут музыканты опустили инструменты, и маленьким танцовщицам захлопали. Они захихикали и вдруг застеснялись. Около Хардекопфа кто-то напевал песенку на мотив сыгранного вальса. «В зеленые рощи и долы она, моя Мелани, была влюблена». И Хардекопф сразу вспомнил, где и когда он слышал эту мелодию. Ох, как давно это было! Он тогда впервые увидел и услышал таких вот уличных музыкантов. На Баркхофе. И именно этот вальс… Но только на тех музыкантах были цилиндры и белые перчатки. Их было тоже трое, совсем как сегодня…

Хардекопф стоял в толпе зевак, слушающих музыку. Эта песенка в темпе вальса… Ария из одной оперетты, которую он с Паулиной слушал потом в «Тиволи». Сколько лет прошло с тех пор? Десять? Двадцать? Нет, почти тридцать. Тридцать лет! Хардекопф невольно оглянулся. Церковь св. Иакова закрывала вид на Баркхоф. Тогда, тридцать лет назад, подле церкви разбросаны были маленькие нарядные балаганы, которые жались к мощным церковным стенам. В рождественские дни здесь гудел веселый шум. Прямо на улицах стояли сияющие огнями елки. Все было покрыто снегом. Сипло пели шарманки. Всюду — пестрые краски, яркий свет. Лотошники на все лады расхваливали хозяйкам полезные в домашнем обиходе предметы, стараясь сбыть всякую дребедень в эти дни дешевых распродаж. Петрушка убивал наповал черта, расправлялся со смертью и под громкое ликование детворы получал руку и сердце прекрасной королевны. Торговец в черном цилиндре, в штанах до колен и темном, тесно прилегающем в талии сюртуке продавал копченых угрей. Веселыми возгласами и смехом толпа встречала медленно трусившего по улице незабываемого Кирхгофа в его противохолерном одеянии — желтом костюме, с перекинутыми через плечо простынями, бутылками, свертками…

Некогда улицы и переулки Гамбурга оживляли оригинальные фигуры. Был здесь водонос Хуммель (что означает шмель) в щегольском цилиндре на голове; завидев водоноса, уличные мальчишки кричали ему вслед: «Хуммель, хуммель!» А когда в ответ на их поддразнивание грозно раздавалось знакомое: «Вот я вас розгой!» — озорники, которые только того и ждали, с диким шумом бросались врассыпную. Популярней бургомистра были и этот водонос, и похожая на гнома Анна-карлица, и Иетта-лимонщица, и Юли-воробушек. Народные типы… Некоторых из них Хардекопф еще знавал.

Старый, патриархальный, уютный Гамбург! Электрические трамваи не грохотали по его улицам: вполне обходились извозчиками и конкой. Не строились океанские гиганты пароходы, один больше другого. Город не нуждался в исполинских магистралях, для строительства которых необходимо сносить целые районы… Да, нелегко все-таки расставаться со старым, привычным, обжитым…

Уличные музыканты играли теперь на углу Нидернштрассе, возле кабачка «Большая бочка». Медленно шел Хардекопф вниз по Моленхофштрассе вслед за музыкантами. Его обступили воспоминания о прежнем Гамбурге; разве не был тот Гамбург прекраснее и как-то беззаботнее нынешнего…

Через несколько дней после того, как они с Паулиной поселились на Штейнштрассе, в дверях их квартиры появился человек с трубой под мышкой. И юная Паулина спросила незнакомца:

— Что вам угодно?

— Я музыкант, — сказал незнакомец.

— Что такое? Что за музыкант? — с удивлением переспросила молодая женщина.

— Да! Уличный музыкант; мне полагается два пфеннига с вашей милости.

— Два пфеннига? А за что? — поинтересовалась молодая фрау Хардекопф.

— За музыку, сударыня. Вы что, живете здесь недавно?

И фрау Хардекопф дала незнакомцу два пфеннига. С тех пор он аккуратно каждый четверг приходил взимать свою дань. За эту плату трио играло во дворе две пьесы, а если кто-либо угощал музыкантов пивом, они играли и третью. В тот вечер, когда трубач впервые пришел за двумя пфеннигами, Хардекопфы от всей души посмеялись над забавными уличными музыкантами, и потом уже всегда, когда те играли, фрау Хардекопф, как и все женщины, высовывалась из окна и слушала музыку, чтобы хоть что-нибудь получить за свои два пфеннига.

И вот опять уличные музыканты играют ту же песенку — вальс из «Веселой войны». Но на головах у них теперь не цилиндры, как тогда, а обыкновенные котелки. И сюртуки у них не новые, а изрядно потрепанные, и у трубача даже вылезает из ботинка большой палец.

Исполнив свои пьесы, музыканты молча разошлись в разные стороны: сначала пошли по магазинам, потом по этажам близлежащих домов. А маленькие девочки дожидались их, чтобы побежать за ними до следующего угла и снова там потанцевать. Хардекопф зашел в «Большую бочку», велел нацедить себе бокал золотистого рейнвейна и, залпом выпив его, пошел дальше к гавани.

Как часто в прежние годы Хардекопф, стоя на Штинтфанге, любовался открывающимся перед ним портом, вновь и вновь восхищался лесом мачт на бесчисленных судах, прибывших из всех стран света. Огромные пароходы, характеризующие облик сегодняшнего порта, в ту пору были еще диковиной; какой-нибудь пузатый колесный пароходишко — и тот уже вызывал всеобщее удивление. Как-то лучше было прежде, сердечнее. Вместо мощных буксиров и шустрых катеров на воде покачивались тяжелые шаланды да парусники с белыми и коричневыми парусами; при неблагоприятном ветре они еле двигались, тяжелые, неповоротливые.

…«Интересно, каков был город, когда стенами его замыкался лишь маленький клочок земли от Эльбы до Альстера», — думал Хардекопф. Когда плаванье по морю было чуть ли не подвигом и купцы, которых называли adventurers — авантюристы, искатели приключений, — носили панцири и мечи. Века прошли с тех пор, века, полные жестоких битв, вероломных убийств из-за угла, бесчисленных предательств и беззакония. Победителем выходил тот, кто не знал, что такое совесть, кто ни перед чем не останавливался; так было всегда, так оно и теперь. Так и теперь, хотя все эти судовладельцы и маклеры надменно величают себя «королевскими негоциантами», чванясь своей принадлежностью к ганзейской знати.

Он живо вспомнил, как однажды посетил музей истории города Гамбурга.

…Там, на Гразброке, где над старыми лабазами возвышаются ныне унылые газгольдеры, преданы были казни злейший враг патрициев и друг плебеев Штёртебекер и его соратники. В один день здесь сложили головы сто семьдесят один человек. А еще дальше, у моста, где начинается Штинтфанг, в самом порту стоит памятник голландскому мореплавателю Симону фон Утрехту, который избавил толстосумов, трепетавших за судьбу своей торговли, от пиратов.

Поколения за поколениями отходили в вечность, а город оставался, постоянно меняя свой облик, непрестанно разрастаясь. Чего только не видели его старинные башни! Ожесточенную борьбу ремесленников-горожан со спесивой городской знатью, костры и виселицы, чуму, пожары, войны, осады, чужеземных завоевателей… Нередко завоеватели приходили издалека. Французы из Прованса, казаки из Донских степей. Англичане блокировали устье реки, датчане осаждали город, раскинув лагерь у самых его стен.

Моряки, сукновалы, пекари, бочары, ткачи и кузнецы — весь трудовой люд в 1790 году, в первую годовщину штурма Бастилии, устроил в Гамбурге большой народный праздник. Сенат же, состоявший из патрициев, только тогда примирился с событиями по ту сторону Рейна, когда наполеоновский генерал Даву вошел со своей армией в город. И когда Гамбург стал французским городом, сенат торжественно установил в ратуше бюст французского императора. Это, однако, не помешало тем же сенаторам через короткое время восторженно приветствовать русского генерала Тетенборна и его казаков как своих освободителей и провозгласить фельдмаршала Блюхера почетным гражданином города Гамбурга. Да, порода толстосумов издавна отличалась хитростью, беспринципностью, цепкостью, всегда держала нос по ветру, всегда умела приспособляться. Но что в ней королевского?