Отцы - Бредель Вилли. Страница 53

И в самом деле, Хардекопф уже не мог отмахнуться от этих мыслей. Как заноза, засели в нем слова Менгерса. Впервые в жизни он задавал себе вопрос: неужели мы живем не так, как надо, неправильно поступаем? Разве мы не желаем блага всем людям? Разве не стараемся вести более чистую, более нравственную жизнь, быть порядочными людьми, не обижать ближнего своего, соседа и товарища по работе, не предаваться пьянству, не бить жену, вырастить детей честными людьми, научить их ремеслу… Да, так мы живем, и именно этого требуют наши социал-демократические убеждения. А Менгерс рвет и мечет. Чего он, в сущности, хочет? Все идет своим чередом, своим естественным порядком. А революция, о которой мечтает Менгерс, не менее ужасна, чем война. Хардекопф так никогда и не осознал до конца, что именно ужасы Венсенна толкнули его на путь, приведший его к социал-демократии. Вспоминая об осаде Парижа, он видел перед собой только растерзанные тела, ему все мерещились тот французский литейщик, разрушенные дома, горе, голод и поражение. Неужели такая междоусобная война неизбежна? Неужели нет иного пути? Не может не быть, — это путь мирного осуществления воли большинства.

Краснобаи, пивохлебы, ферейновские дурачки, картежники, кегельные души… Разве нет в этом известной доли правды? Разве все эти обывательские доблести не заглушили политических идеалов? Взять хотя бы нашего Карла Брентена; нельзя отрицать, что у Карла есть политическая жилка, а ведь он весь без остатка поглощен ферейновской возней. А сыновья? Людвиг ищет разрешения всех социальных недугов в безраздельном слиянии с природой. Отто политикой вовсе не интересуется. Думает только о собственной драгоценной особе. Хардекопфу хотелось себя уверить, что все это свойственно только молодому поколению. Нет у этого поколения той любви, той верности и преданности идее социализма или, говоря словами Менгерса, того энтузиазма, которым горели Хардекопф и его сверстники в годы своей юности. Молодежь преступно равнодушна, в этом Менгерс прав. Сыновья платят членские взносы, во время избирательных кампаний посещают предвыборные собрания, а в остальном глубоко ко всему безразличны. Видимо, они считают, что в один прекрасный день им на блюде поднесут социалистическое народное государство в награду за сплошь заклеенные марками членские билеты…

Сначала старик Хардекопф совершенно искренне сваливал всю вину на молодежь. Молодые, если вообще речь может идти о чьей-либо вине, до сих пор плохо выполняли свой долг. Но потом Хардекопфа стало брать сомнение: правильно ли он воспитывал сыновей? Уделял ли им достаточно внимания? Сделал ли для них все, что было в его власти? Нет, Иоганн Хардекопф не мог не признать, что был плохим воспитателем. Свое неумение он прикрывал теорией, которая в ту пору казалась ему очень передовой. Детей, мол, следует только вывести на правильный путь, а дальше уж пусть шагают сами. Если задатки здоровые, дети всегда разберутся в том, что хорошо и что плохо. Ну, а если дурные, то тут уж ничем не поможешь — ни лаской, ни палкой. Примерно таковы были принципы его педагогики. Дети подросли, один из сыновей, согласно этой «теории», уродился с дурными задатками, и Хардекопф ночей не спал, он начал сомневаться в правильности своих положений и, после долгих и мучительных раздумий, решил испробовать иные методы воспитания.

Он стал вести с Людвигом и Отто беседы на животрепещущие политические темы, стараясь вызвать у мальчиков интерес к политике. Настойчиво внушал сыновьям: «Солидарность рабочих — основа их силы!» Или: «Богатство и бедность, эксплуатация и наемный труд — интернациональны, поэтому и борьба рабочих должна быть интернациональной». Когда он находил такую четкую, содержательную, как ему казалось, формулировку, он старался, беседуя с сыновьями, так повернуть разговор, чтобы привести ее лишний раз. Он надеялся этим путем привить своим детям важнейшие принципы социализма. Иногда рассказывал им о своей юности, о войне семидесятого года (только о Коммуне он говорил неохотно), о первых попытках агитации в деревнях, когда крестьяне спускали на агитаторов цепных псов. Но очень скоро сыновья начали задавать вопросы, приводить тысячу, возражений. Для того чтобы правильно ответить на их вопросы и встретить во всеоружии все возражения, в особенности зятя Карла, который был не только начитан, но и боек на язык, Хардекопф, как ни трудно было ему, принялся за чтение социалистической литературы. «Женщина и социализм» Бебеля показалась ему чертовски сложной книгой, но все-таки он одолел ее. Книгу Каутского о предшественниках социализма было уже легче читать. Но по-настоящему восхитила его и утвердила в сознании величия, правды и красоты социалистического мировоззрения книга, в которой не говорилось ни о теории, ни об исторических событиях, а изображалась сама жизнь, — роман «Пелле-завоеватель»^[11].

Эта книга, переведенная с датского, имела в ту пору огромный успех. В библиотеке Центрального комитета по просвещению рабочих «Пелле-завоеватель» всегда был на руках. Книгой зачитывались; чтобы получить ее, предварительно записывались и терпеливо ждали очереди. В «Гамбургском эхе» печатались отдельные главы. Какой-то профессор написал о герое романа Пелле две большие статьи. А по субботам в научно-художественном приложении к «Эху», которое называлось «В знании — сила», жирным шрифтом печаталось: «Товарищи, читайте «Пелле-завоевателя»!»

Наконец «Пелле» попал в руки к Хардекопфу. Прежде чем засесть за чтение, он перелистал книгу, выхватывая то одну, то другую страницу, читая где об Эллен, где о Ганне, папаше Лассе и сапожнике Андреасе, но не улавливая еще общей связи. В следующие вечера он уже сидел над книгой за полночь, он забыл верфи и семью, мысленно переживал все перипетии тяжелой жизни батраков на острове Борнхольм, посмеивался над хвастливым и слабым, но простодушным и добрым папашей Лассе, восхищался его сыном Пелле, который родился в «рубашке победителя», еще малышом вступил в единоборство с быками и по живости своей делал тысячи глупостей и ошибок, но все же неизменно, благодаря своим хорошим задаткам, снова находил себя, снова становился на правильный путь.

Паулина временами ворчала, удивляясь, откуда взялась вдруг у мужа такая страсть к чтению.

— У тебя глаза разболятся, Иоганн!

Но он только улыбался в ответ.

— Паулина, — говорил он, — тут описана наша жизнь. Непременно прочитай.

— А я думала, что это пишет датчанин о своих земляках?

— Конечно, но он описывает жизнь бедняков, рабочих и их борьбу за социализм.

— Так я и знала! Очень надо читать о том, что самой хорошо известно. Нет, если уж читать, так о чем-то совсем ином… красивом…

— Постой, постой, — весело воскликнул Хардекопф. — Минутку!

Он торопливо стал перелистывать книгу.

— Вот! Пожалуйста… Послушай, что тут написано, Паулина. Книга дает ответ на все, даже вот на то, что ты сейчас сказала. — И он прочел: — «Ты хочешь читать про графов и баронов, — сказал Мортен (это друг Пелле, Паулина). — Вот все вы таковы. Если уж сказать правду, то вы сами считаете себя сволочью. Да, именно! Только вы этого не сознаете! Таков ваш рабский характер: так смотрят на вас высшие классы, а вы невольно им подражаете. Да, нечего морщиться; это все-таки правда: вы не желаете ничего слышать о ваших собратьях, вы все еще не верите, что они могут добиться чего-то путного. Да, нужно быть «благородным», вся суть в «благородстве»! Что до прошлого, до родителей, то всего лучше на это наплевать, стать самому «благородным», а так как в жизни выходит иначе, то этого ищут в книгах…» Ну, Паулина, разве не так? Разве не правильно?

— Как всегда, здорово преувеличено, — отвечала Паулина. — Кто ж это хочет сам на себя плевать? Уж писатели всегда преувеличат.

— Нет, нет, Паулина, это чистая правда. Пораскинь-ка… — конец фразы Хардекопф проглотил.

Однажды он пришел домой с верфей на полчаса позже обычного. Под мышкой у него была книга.

— Ты ходил за новой книгой?

— Да!

— Сказал бы мне, и я бы…