Отцы - Бредель Вилли. Страница 65

Густав Штюрк сидел и безмолвна смотрел на сына. Артур, крепкий, умный юноша, политически на редкость развитый, хотя ему еще не исполнилось и двадцати лет, был его гордостью. Сыновья Хардекопфа, напротив, почти совершенно не разбирались в политических вопросах. Густав Штюрк знал, как его друг Иоганн Хардекопф завидует, что у него такой сын. Честный столяр нуждался в этом утешении, ибо и ему дети причинили немало забот. Эдгар не подавал признаков жизни. Добрался ли он до Америки? Хотя бы несколько слов прислал! Подлог, сделанный сыном, отец давно простил, а похищенную сумму полностью вернул. Может, все и к лучшему: ведь Эдгар мозговитый, ловкий, толковый парень. Говорят, что ловкие люди находят в Америке свое счастье. Если бы от Эдгара пришла весточка, Густав Штюрк ожил бы душой и забыл бы прошлое. За последние месяцы он стал стариком: волосы поседели, к прежним морщинам прибавились новые, и глаза смотрели печально и устало. Он пытался скрыть свое горе и говорил больше обычного.

Маленький, живой токарь-металлист Карл Хельмке, активный член Союза свободомыслящих, присел к Штюркам и завел разговор о христианстве. Он проклинал христианство и церковь, не оставляя от них камня на камне. Штюрк возражал ему в спокойном и поучительном тоне:

— Да, конечно, в том, что вы говорите, много верного, но не забудем, что первые христиане были для своего времени передовыми людьми. Да-да, они оказали благотворное влияние на развитие людей, населявших страну Заходящего солнца, то бишь Европу. Этого не следует забывать. Первые монахи были носителями культуры, первые монастыри — культурными центрами. Вырождение христианства пришло позднее, вы правы в том, Хельмке, что так называемое христианское средневековье, мировое господство папства ничего не дало своим современникам, кроме суеверий и костров, и после себя ничего не оставило человечеству: ни одной передовой идеи, ни одного прогрессивного деяния. Не помню, кто это сказал, что, начиная с императора Константина, объявившего христианство государственной религией, и до реформации, мир пребывал в состоянии безумия. В этом, согласен, много верного. Лишь в шестнадцатом веке возродилась духовная жизнь. Тогда прорвалось наружу то, что очень долго пребывало под гнетом. — Столяр Густав Штюрк говорил все с большим и большим увлечением. — Это было великое Возрождение: человечество словно пробудилось. Вы только подумайте: Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Гуттенберг, Колумб, Лютер. А за ними Рафаэль, Дюрер, Микельанджело, Рембрандт, Шекспир, Сервантес. Несомненно, я еще многих не назвал. Какое столетие!

— И как только за таким веком могла последовать такая тьма? — опять воскликнул токарь.

— Что верно, то верно! Эпоха Возрождения — это торжество человеческого разума, прорвавшего тьму. И почти все эти великие ученые, первооткрыватели и художники были буржуазного или даже крестьянского происхождения. Следовало бы не от рождества Христова вести наше летосчисление, а от тех дней.

— Вы так прекрасно говорите, Штюрк, — сказал восхищенный Хельмке. — Хорошо бы вам прочесть у нас лекцию!

— Сохрани бог, — с ужасом воскликнул Штюрк. — Трудно найти более неподходящего человека для такого дела.

К столику Штюрков подходили члены ферейна, знакомые.

— Правда, Штюрк, что твой сын призван?

— Что верно, то верно!

И Артуру приходилось чокаться с приятелями отца, выслушивая при этом самые разнообразные напутствия.

— Держись стойко, парень, — сказал старый сапожник Крекельфельд. — Если какой-нибудь сумасшедший прикажет тебе стрелять в отца и мать, ты, надеюсь, будешь знать, в какую сторону повернуть винтовку?

— Известна тебе книга «Прусская солдатчина?» — спросил котельщик Адольф Пецольд.

— Конечно, — ответил Артур Штюрк.

— Хорошая, поучительная книга, — сказал котельщик. — Прочти-ка еще раз, и у тебя пропадет охота слепо повиноваться первому попавшемуся капитану, он может оказаться капитаном из Кёпеника.

— Смотри не рассказывай никому, что ты социалист, — посоветовал маленький тощий кладовщик Стефан Боле, — а то напустят на тебя сотни шпиков и доконают придирками. Но поступай всегда как социал-демократ. Будь, понимаешь ли, хорошим товарищем, не позволяй оскорблять свое человеческое достоинство и стойко держись вместе с другими против кровопийц!

— Да, и научись хорошенько стрелять, — прибавил токарь Хельмке. — Когда-нибудь да пригодится. Не для Лемана, а для себя, для нас!

Все эти добрые советы сопровождались обильными возлияниями, Артур Штюрк, который обычно даже пива не пил, на сей раз сделал исключение и с непривычки несколько охмелел. Но он не стал веселее и шумливее, а сидел тихий, задумчивый и, казалось, более грустный, чем всегда.

2

Ресторан «Солнце и морской бриз» расположен был около Финкенвердерской гавани; при ресторане был сад, разбитый позади дамбы и хорошо защищенный от ветра. Ласковое нежаркое осеннее солнце приятно грело. Когда пухлое белое облачко наплывало на солнечный диск, становилось прохладно и подымался ветерок. В саду росли яблони; их ветви гнулись под тяжестью бледно-зеленых плодов. С дамбы открывался чудесный вид на Эльбу; на противоположном берегу реки, среди лесистых холмов, прятались виллы гамбургских коммерсантов и судовладельцев, а ниже по течению на склоне горы виднелись красные черепичные крыши домов Бланкенезе. Время от времени на широкой реке, медленно катившей свои волны в море, показывался мощный океанский пароход, а ближе к берегу пробегали маленькие пароходики и парусные лодки или пузатые шаланды рыбаков — исконных жителей острова Финкенвердер.

Пауль Папке, выбравший этот ресторан и отстоявший его наперекор всем и вся, испытывал удовлетворение — члены ферейна были довольны. Ветер, дувший через дамбу, гамбуржцам был нипочем. Случись дождь, он, конечно, испортил бы все удовольствие; тесный ресторан не мог вместить всю массу гостей, расположившихся в саду. Но пока что все шло хорошо, и Пауль Папке сиял и важничал, произносил напыщенные речи, переходил от столика к столику, выслушивая слова одобрения и благодарности. Как это ему удалось отыскать такое замечательное местечко? Очень просто. Он увидел его и сразу же пленился. Здесь, сказал он себе, надо справить наш осенний праздник. Здесь — и нигде больше. Морской бриз, дамбы, Эльба, широкий горизонт. Может ли быть что-нибудь прекраснее? А финкенвердерские рыбаки — сама порядочность, сама честность. Так говорил Папке, а он умел говорить, знал, где повысить, где понизить голос. О том, что хозяин Хинерк Беевен, вступив в конкуренцию с господином Майером, одержал верх, сунув Паулю лишнюю золотую монету, о том, что морской бриз, Эльба и широкий горизонт пленили Пауля Папке лишь после полученной дани, — об этом члены ферейна ничего не знали и так и не узнали никогда.

Вдова Адель тоже принимала участие во всех праздниках «Майского цветка». Это было очень странно. Об эпизоде в кабачке тетушки Лолы ни Брентен, ни Папке ни разу даже намеком не вспомнили. И все же Брентену он дал пищу для размышлений.

Вообще в последнее время он над многим задумывался. События у него в доме явно принимали все более драматический характер. Чем ближе подходил срок родов у Гермины, тем несноснее она становилась. Надо было удивляться терпению Фриды. Он, Карл, во всяком случае старался по мере возможности не возвращаться домой, допоздна оставался в магазине, приходил только ночевать. Он ненавидел и проклинал эту бабу, которая была его невесткой, и от всей души жалел Людвига Хардекопфа. Однажды он в общих чертах рассказал о нем Папке. Тот вскочил, обрадованный. «Вот тебе еще пример! Ах, эти женщины, эти женщины!» — кричал он.

— Карл! — раздалось за спиной Брентена. — Карл! — Отто Хардекопф подошел к нему. — Карл, когда начнется художественная часть? Нам очень хотелось бы послушать квартет рабочих верфей. Кстати — ты знаком? Цецилия Фогельман, моя невеста. Мой зять Карл Брентен, распорядитель по части увеселений.

«Ой-ой-ой!» — подумал Карл Брентен, увидев эту чем-то выделяющуюся женщину. Он пожал руку Цецилии и даже склонился в легком поклоне.