Отцы - Бредель Вилли. Страница 81

Каждое воскресенье Папке около часу ночи нанимал извозчика и объезжал все свои подопечные «предприятия», собирая выручку. Он купил молодую овчарку, дал ей кличку «Рольф» и разыгрывал из себя любителя животных и дрессировщика. Под этим предлогом он не расставался с хлыстом, даже когда оставлял собаку дома. Папке вечно стонал и жаловался, что ему некогда дохнуть, и клял мошенников — сторожей; он прекрасно знает, говорил он, что все они его обворовывают. Как только приближалась полночь, он находил время, вооружившись хлыстом, носиться из одной уборной в другую. Нередко, когда никто не мог его видеть и слышать, он напевал с довольным видом:

Наше дельце — ничего,

Можно деньги зашибать.

Но не всякому дано

Это дельце понимать!

Карл Брентен часто над ним потешался и дразнил его. Папке все прощал ему; он иногда даже поддакивал приятелю. И чем больше денег Папке зарабатывал, тем громче жаловался.

Папке действительно вел свое дело искусно, — этого никак нельзя было отрицать, Он заказал таблички с надписями: «Кто добр, тот старика не забывает, который здесь за вами убирает!» Или: «Мадам, гарантию даем — здесь ждет вас ласковый прием. С взрослых 15, с детей 10 пфеннигов». Кроме того, он завел запрещенную торговлю всякого рода предметами первой необходимости, привлекая сторожей и сторожих «участием в прибылях». В его уборных всегда можно было купить пудру, одеколон, шпильки для волос, наконечники для шляпных булавок, фиксатуар для усов и таблетки аспирина. Это сильно повысило доходность уборных.

Изыскивая способы раскрывать козни уборщиц, — а Папке был убежден, что все они его обворовывают, — он часто их увольнял и заменял другими, а затем сравнивал цифры выручки. Как бы ни был высок доход, он всегда доказывал, что можно его еще повысить, будь только люди почестнее.

— И в особенности плутуют женщины. Среди мужчин еще попадается изредка честный человек, — говаривал он обычно.

Всю организацию летнего гулянья членов «Майского цветка» в нынешнем году Брентену пришлось целиком взять на себя. Выбор ресторана был единственной обязанностью, от которой Папке великодушно освободил его. Празднество на сей раз должно было состояться в лесистой местности, в саду-ресторане возле Ральштедта.

Брентен ворчал по поводу этой дополнительной нагрузки. В его обязанности входило: известить членов ферейна о дне и месте гулянья, составить программу концерта, пригласить оркестр, закупить фонарики для детей и вещи для лотереи. Пауль Папке твердил:

— Неужели ты не можешь мне оказать эту дружескую услугу? Ведь это не для меня, а для нашего ферейна… Сам видишь, что я из сил выбиваюсь…

И щедро угощал приятеля пивом, пока не наступала полночь — час объезда уборных.

В эти летние месяцы семьи Хардекопфов, Брентенов и Штюрков встречались чаще прежнего. Раз в неделю мужчины собирались на партию ската — по очереди у каждого. Женщины садились за другой стол и развлекались игрой в «шестьдесят шесть».

Густав Штюрк вновь воспрял духом: он получил письмо от Эдгара, своего младшего сына. Юноша писал из Нового Орлеана, что живется ему хорошо; он вскоре вышлет отцу деньги и покроет свой долг. К сожалению, он не сообщил своего адреса и умолчал о своих занятиях. Но для Штюрка и его жены главное было знать, что сын жив. А уж что мальчик пробьет себе дорогу в Америке, в этом они нисколько не сомневались.

В столярной мастерской Штюрка дела шли из рук вон плохо. Заказов на мебель почти не поступало. Мебельные фабрики изготовляли все гораздо дешевле. Штюрку приходилось пробавляться мелкими поделками. Бывало, что за целый день появлялся один-единственный заказчик, да и тот просил приделать ножку к стулу. Все остальное время Штюрку никто не мешал сидеть на верстаке и беседовать с канарейкой Хенсхен.

4

По вечерам Брентен иногда наведывался в ресторан при Доме профессиональных союзов. Его привлекало хорошее пильзенское пиво и превосходная «свиная ножка с кислой капустой» — фирменное блюдо ресторана. Обычно его сопровождала Фрида. Она несколько округлилась за последние годы, но лицо было по-прежнему свежим, молодым. Маленькую Эльфриду оставляли на попечение Вальтера, которому шел уже тринадцатый год, и за эти услуги он получал от родителей несколько пфеннигов. В последние годы в семье Брентенов царили мир и, можно даже сказать, полная гармония. Фрида уже не обкрадывала своего супруга или, точнее говоря, прибегала к этому в исключительных случаях: она чутьем поняла, что политика обмана и утаивания всегда подтачивала их совместную жизнь. А Карл Брентен, ему уже перевалило за третий десяток, став деловым человеком, который вынужден считаться с мнением окружающих, примирился со своей судьбой. К тому же он обожал дочурку Эльфриду, прелестную крошку с темно-каштановыми локонами. И в те вечера, когда он сидел дома, ему даже казалось, что он по-настоящему любит жену. Посторонние считали их отношения если не слишком нежными, то, во всяком случае, вполне прочными и нормальными. По сравнению с подавляющим большинством браков оно так и было.

Брентен не только брал с собой жену в ресторан Дома профессиональных союзов и в «Тиволи», но иногда, уступая ее просьбам, ходил с ней в кинематограф, к которому она пристрастилась, хотя Карла не слишком прельщали «туманные картины». Аста Нильсен, жуткая особа с горящими глазами и прической, похожей на гривку пони, вызывала у него смех, тогда как Фрида ее просто боготворила.

В ресторане при Доме профессиональных союзов Брентен обычно встречался с Луи Шенгузеном, проводившим здесь все вечера. Часто к ним подсаживались и другие должностные лица союза, и за столом становилось шумно и весело. Профсоюзным чиновникам пришлись по вкусу сигары Брентена, чего нельзя было сказать о его политических взглядах, которые он и не думал скрывать.

Чем чаще Брентен встречался с этой компанией, тем больше он дивился тому, как политически невежественны и вообще равнодушны к политике эти чиновники от профессионального движения. Каким образом стали они должностными лицами союза? Брентен когда-то тоже мечтал быть секретарем профессионального союза, руководителем рабочих, хоть всегда горячо это отрицал, в особенности в разговорах с тестем. Но стать кабинетным дипломатом, вроде Луи Шенгузена, или бюрократом, вроде Адольфа Титцена, — нет, благодарю покорно; он более высокого мнения о задачах представителя рабочих. Эти бюрократы избегали политических проблем, но с тем большим рвением занимались своими узкоспециальными вопросами, толковали социальные законы и щекотливейшие пункты соглашений с предпринимателями о заработной плате. И немало кичились своими достижениями на бюрократическом поприще. Их умиляла благопристойность, чистота, царившие в помещениях союза, — совсем как в какой-нибудь крупной торговой фирме. Адольф Титцен, казначей союза транспортных рабочих, мог часами рассказывать, как быстро он постиг тайны американской бухгалтерии, — и, представьте себе, с тех пор касса его сходится до последнего геллера и пфеннига. Герберт Крумгольц, второй секретарь союза печатников, не желал отставать от него. Он ни черта не смыслил в бухгалтерии, зато хвастал своим красивым почерком. Крумгольц не выпускал из рук карандаша и покрывал лежащие перед ним листы бумаги или газеты всевозможными образчиками каллиграфического искусства. Со стороны казалось, что он, задумавшись, машинально водит карандашом по бумаге, а между тем он делал это намеренно, и если собеседник словно зачарованный глядел на его росчерки и восторгался замысловатыми завитушками, Крумгольц ликовал. Луи Шенгузен не мог похвастать ни познаниями в области бухгалтерии, ни достижениями в каллиграфии, но зато он умел пить, как никто; в Доме профессиональных союзов ходили легенды о его подвигах по части выпивки.

Брентен даже с Папке чаще обсуждал политические вопросы, чем с этими чиновниками профессионального движения, хотя он и старался всячески втянуть их в беседу на интересующие его темы. Они, в лучшем случае, пересказывали речи Бебеля и Легина, произнесенные в рейхстаге, или статьи из «Гамбургского эха». Когда Карл встречался со стариком Хардекопфом, у них почти всегда заходила речь о будущем рабочего класса, о социалистическом народном государстве, — но за столиками ресторана в Доме профессиональных союзов, в этой «кузнице пролетарского оружия», как выразился когда-то Август Бебель, никогда не говорили о будущем государстве, да и о завтрашнем дне никто не задумывался. «Движение — все, конечная цель — ничто». Они целиком принимали это изречение Эдуарда Бернштейна и жили сегодняшним днем, втайне боясь, что завтрашний может оказаться для них не столь приятным. Если Брентен заговаривал о народной республике, над ним потешались и называли его неисправимым утопистом. Мы, мол, уже давно переросли воззрения утопистов. Неужели он не читал брошюры Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке»? (Сами они, конечно, знали ее лишь по заглавию и даже понятия не имели о ее содержании.) К разрешению социальных вопросов теперь подходят по-научному. И тут Адольф Титцен пускался в рассуждения о науке двойной бухгалтерии, Герберт Крумгольц разглагольствовал об искусстве каллиграфии, а Луи Шенгузен с гордой улыбкой одним духом осушал поллитровую кружку пива.