Черный Дом - Петухов Юрий Дмитриевич. Страница 7

Победа! Победа!!

Сквозь смрад удушающего газа, беспорядочную стрельбу бегущих карателей, фонтаны из «поливалок», вопли, визг, мат и истерические крики в рации звучали над площадью эти возгласы. Победа! Жестокое и стремительное сражение заканчивалось. Каратели в ужасе, бросая все, в безумии животных, пытающихся сохранить свои жизни, давя друг дружку, беспощадно и подло, по собственным головам и спинам, посылая на… своих не менее трусливых главарей-командиров, бежали — забивались по закоулкам, по щелям будто клопы, будто тараканы. Это уже была не орда, а слизь, грязь и жижа, растекшаяся по подворотням, трусливо ожидающая расправы за содеянную мерзость и измену Земле Русской.

Но не было расправы. Не мстили. Ибо Русские! Ибо хозяева России!

Я забрался на пожарную, разбитую вдрызг машину. Посмотрел назад — туда, откуда мы пришли. Сотни тысяч людей медленно, невообразимо медленно, хотя и бежали они, кто как мог, подтягивались по кольцу — на километры растянулась колонна — Россия, Народ, неисчислимый, могучий. И я представил, что испытывают сейчас забившиеся по щелям каратели — одни растерянные и плачущие, размазывающие кровавые слезы по щекам, другие озлобленные и ненавидящие. Или у них нет глаз? Или они не поняли, кому пытались преградить путь. Море, огромное людское море… уже тогда, еще до завершения событий было ясно — кто бы ни победил, что бы ни произошло в дальнейшем, но из Истории уже не вычеркнешь этого святого и ярого, великого дня Народного Восстания против иноземщины, убивающей Россию. Сами Небесные Силы вели на Святой подвиг людей Русских.

А площадь под моими ногами бурлила. Я не мог слезть, я не мог спуститься, потому что снизу лезли и на эту машину и на другие разбитые «колесницы режима» — все хотели увидеть всё, это было незабываемое зрелище: орды палачей, столько дней и ночей кряду люто избивавших людей, зверствовавших похлеще фашистских зондеркомманд, недавно до сатанинской гордыни уверенных в своей силе и безнаказанности, бежали трусливыми крысами! Спины, спины, спины — десятки тысяч форменных, сгорбленных спин. Трусы! Мерзавцы!! Подонки!!! Теперь они были ничем. Их уже и ругать-то было нельзя, ибо заблудшие. Что они вынесут из их сражений с Народом в жизнь дальнейшую: покаяние, вину? или ожесточенность и злобу?! Что вынесут, то и свершит их судьбу. Раскаявшиеся прощены будут и встанут в рады братьев. Озлобленные и ненавидящие обрящут иудины петли. Всем воздается по делам их. Всем!

Рядом со мной, наверху, над площадью стояли и герои. С черными, запыленными и воспаленными лицами, окровавленные, разодранные, усталые, но уже победившие! Уже — потому что от них, от первых двух сотен подлинно Русских людей, сломленный их Силой, их Духом бежал враг. Позже много болтали телевизионные и газетные христопродавцы о «бандитах», «боевиках», «дикой, пьяной, озверевшей красно-коричневой толпе наркоманов и сумасшедших». Лгут мерзавцы! В тот день я был везде, я не жалел ног, я был в самой гуще — ни одного пьяного не было среди восставших — подчеркиваю и готов свидетельствовать перед любыми судами — не было! Громили только автомобили карателей, автобусы, на которых привезли палачей народа. Этими машинами пытались нас давить, убивать. С них стреляли, с них поливали отравой. Их и крушили. Но ни одного упавшего омоновца ни рукой, ни ногой не тронули, поднимали, заботливо отряхивали и говорили; «Иди себе с Богом!»

Эти две передовые сотни были и есть настоящие русские витязи, богатыри. И я верю, что придет время, когда их имена будут высечены в мраморе и золоте, когда по всему пути Героического Прорыва встанут памятные знаки, а стены домов, наблюдавших славные победы Русских, будут украшены величественными барельефами. Именно эти две сотни есть цвет Нации, ее элита. Это они, поддерживаемые полумиллионным народным валом принесли ключи победы «белодомовским» сидельцам. Они! Но ни один из памятников, ни один из барельефов не сможет запечатлеть того, что видел я: горящие неземным, праведным огнем лица, кровавые раны, рассеченные лбы, щеки, подбородки, разбитые губы… налипшие сверху гарь, пыль, чернота. Святые лица! Точно такие были у богатырей Дмитрия Донского, когда они сломили Орду, обратили ее в бегство, и у ратников Минина и Пожарского, пробивших все оцепления и кордоны вражьей силы, изгнавших иноземных карателей из Москвы, и у чудо-богатырей Суворова, защищавших Россию, и у гренадеров, выстоявших на Бородинском поле, и у наших отцов и дедов, не сдавших ордам «мирового сообщества» Москву в 1941 году — лица измученные, усталые, грязные, черные, окровавленные, но самые благородные и самые красивые. Святые лица защитников и воинов Святой Руси!

Слава вам, герои Отечества! Слава вечная — отныне и присно, и во веки веков! Русский народ не забудет вашего подвига!

Я спрыгнул вниз, на усеянную битым стеклом, залитую чернотой мостовою, когда вновь собравшиеся в крепкие рады передовые отряды тяжелой и могучей поступью побежали к пресловутому Калининскому мосту. А Смоленскую залило людское море. Десятки, сотни тысяч ветеранов, женщин, мужчин, тех, кто не мог бежать так долго и так быстро, но и не мог не бежать, не идти. Народ ликовал. Это был праздник! Народ осознавал свою силу — полчища карателей не смогли сдержать его напора. Это была победа! Надо было видеть счастливые, одухотворенные лица Народа-победителя — ни злобы, ни ненависти, а только лишь радость и ликование, и полу-утвердительный вопрос почти в каждых просветленных глазах: «Неужто свершилось! Неужто махина колониального, иноземного угнетения начинает трещать, давать сбои? Будь она проклята!» Проклятое чужеземное иго! Неужто пришло тебе время сгинуть, поганому и подлому! И восстанет Россия! И перестанут вымирать люди Русские! Ликование! Праздник! Поздравления! Песни!

Стреляют в народ!

Но я не мог там оставаться, я не мог идти с этими счастливыми и ликующими людьми. Мне надо было все видеть. И я побежал вперед. Путь был проделан немалый, да еще в отраве газовых атак, сердце билось загнанно, ноги не слушались, легкие кололо и давило. Но я бежал, зная, что еще немного, еще последний бросок, последний натиск — и мы пробьемся к Дому Советов. Там должно произойти главное, оттуда несутся выкрики и угрозы. Я бежал во всю прыть. И все же я не успел. Штурм последнего бастиона начался без меня. Рванул вперед захваченный грузовик — я видел его издали, пошли грудью на щиты, на оцепления карателей и спираль Бруно русские герои. Крики, шум, хруст, удары, вой и гром двигателей… Я рвался вперед, И вместе со мной бежали тысячи мужчин и женщин, детей, подростков, всего несколько сотен метров отделяли нас от побоища, и нужна была подмога, ведь именно там, в кольце у «белого дома» была сосредоточена вся мощь полицейско-армейских дивизий, защищавших режим. Оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть… мы подбегали к мэрии, к этому уродливому трехстворчатому зданию бывшего СЭВ. И я видел сотни белых щитов, сотни касок за парапетами, видел и стволы. Но разве могли ожидать, что именно сейчас… Когда мы поравнялись с мэрией, ударили первые очереди. Я даже не понял, откуда стреляют, зачем — может, лупят в воздух?! Нет, не в воздух — отчаянно и страшно закричала совсем рядом женщина, как-то сломалась нелепо и упала. И тут заорали уже многие, кто-то рухнул нам мостовую, закрывая голову руками, кто-то бросился еще быстрее вперед. Вопли, крики, ужас! Это было по-настоящему страшно. А я все почему-то не мог поверить, что стреляют боевыми патронами! Стреляют в народ! Первая мысль — резиновыми пулями. Но почти сразу, метрах в трех, рядом с двумя парнишечками лет по одиннадцать стальным градом застучало по мостовой. Точно так же сзади. И тогда я увидел — стреляли из-за щитов, от мэрии. А не с верхних этажей, как писали. Первые очереди били из-за заслона, сверху стали палить позже. Да, потом я понял — это был приказ, надо было отделить головную колонну, пробивавшую последний заслон, надо было отрезать тех, кто бежал на подмогу, истекавшим кровью, бесстрашным передовым бойцам. И все же цинизм, подлость, тех мерзавцев, что отдали приказ открыть огонь по народу, ошеломили. Стреляли густо, беспощадно, профессионально. Стреляли по мужчинам, женщинам, подросткам, пенсионерам, ветеранам Великой Отечественной — да, эти подонки, эта мразь поганая, убивала своих дедов и отцов, матерей. Теперь стальной град бил по мостовой, по стенам близлежащего дома безостановочно… бил и вяз в живой плоти. Раздумывать было некогда, все происходило в считанные минуты. По старой пехотной еще, четвертьвековой давности привычке, опрометью бросился я к бровке, за ней, за корявым, полуразмытым тротуаром чернел овраг, только там можно было укрыться. На пути сбил с ног одного из парнишек, прикрикнул, чтоб бежал вслед. Овраг зиял у стены жилого здания, напротив мэрии. И в нем уже битком было набито. Многие бежали вниз, во дворы, чтобы обойти кругом, прорваться — там стояли заслоны краснощеких мордоворотов со щитами, дубинами и автоматами. Они гнали обратно, под пули, на смерть. Я высунул голову. Очередная очередь ударила в желтую кирпичную стену, вышибла осколки, пули отрекошетили… Но два мальца словно с ума сошли, ползали на животах и собирали пули. Я закричал на них. И оба неохотно, поползли к нам, в овраг.