Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 118
По своему обыкновению Павел что-то бормотал и напевал себе под нос.
После умывания он было собрался пойти на кухню, которая одновременно служила столовой для постояльцев, но решил прежде немного отдохнуть и прилег на кровать, широкую французскую кровать — единственный роскошный предмет обстановки в комнате. Но тут кто-то внезапно появился на пороге.
Исакович замер.
Госпожа Божич быстро вошла в комнату и плотно притворила за собой дверь.
Потом она тихо засмеялась и, прежде чем обнять Павла, громко спросила, где это он весь день пропадал. Она ждала его, искала повсюду и совсем потеряла надежду увидеть. Уже уходя из трактира, она шла мимо его комнаты и вдруг заметила что-то белеющее в темноте.
Евдокия была весела и приветлива.
И вдруг случилось то, чего она вовсе не ожидала: Исакович закричал, что она, видно, сошла с ума, и велел ей убираться вон, пока он ее сам не выгнал. Неужто она совсем выжила из ума, неужто хочет обесчестить и себя и его?
Схватив Евдокию одной рукой за кисть, Павел другой рукою попытался отворить дверь на веранду, чтобы силой заставить ее уйти.
Однако, как это часто случалось в жизни Павла Исаковича, когда он имел дело с женщинами, его неистовый гнев тут же перешел в сострадание, которое все сильнее охватывало его. Евдокия жалостливо уверяла, что она, придя в трактир к одинокому вдовцу, ставит на карту свою жизнь, свою честь и свое доброе имя. Ведь сюда кто-нибудь может войти! Когда она шла к нему, ее наверняка видели. И муж все узнает. Так зачем же ее гнать?
Она заплакала.
— Вы не должны забывать, — возразил Павел, — что вас знают в высшем свете, что у вас муж, которого вы сделаете убийцей! То, что майор может убить меня, это неважно, но ведь он убьет и вас. А главное, вы всех опозорите. Покроете срамом и свою и мою семью. Ведь вы замужняя женщина!
Евдокия не стала спорить, но принялась рассказывать, что Божич в ожидании суда сидит в казематах Нейштадта, и кто знает, когда он вернется.
— Услышав, что ты в «Ангеле», я точно с ума сошла. Так захотелось мне увидеть тебя. Я была не в силах побороть свое сердце, я должна была прийти сюда и обнять тебя. Меня мучит бессонница. Хожу по дому как помешанная. Где ты был так долго? Почему не давал о себе весточки? А когда я входила сюда, никто меня не видал. Кого нам бояться? Божича? Божича я не боюсь! Почему ты так со мной обращаешься? Словно конюх какой. Другой на твоем месте был бы счастлив!
Исакович, как поп, разразился целой проповедью: она, мол, поступает нечестно, он не может быть любовником замужней женщины, им следует подождать, пока вернется Божич, и тогда они объяснятся с ним начистоту. Он, Павел, не желает чернить свое имя. А ей, верно, просто хочется поразвлечься да скоротать с ним время, а любит он ее или нет, ей все равно. Ему неизвестно, нет ли у нее в Вене еще кого-нибудь. И кто знает, какой он по счету в списке ее любовников. Кто знает! От тоски по нему она не умрет!
К удивлению Павла, эта проповедь только развеселила г-жу Божич.
— Глупенький, — сказала она, — как все мужчины, ты и сам не знаешь, что говоришь. Неужто ты меня не поцелуешь, не обнимешь? Я так ждала, так ждала!
Она поднялась и теперь стояла перед ним в летнем голубом платье, отороченном серебристым кружевом, с большим вырезом на груди и короткими рукавами. Ее голые холодные руки были как змеи. Она бесстыдно льнула к нему. Притянула к себе его голову, и он невольно уткнулся носом в ее обнаженную грудь с уходящей вглубь ложбинкой, где темнел нежный пушок. Высоко зачесанные на французский манер волосы Евдокии, точно черная грива, ниспадали прядями на шею. А когда она стала его целовать, у него помутился разум. Ее большие черные глаза, мерцавшие в полумраке точно черные звезды, лишили Исаковича прежней решимости разорвать с ней. Он слабел в ее страстных объятиях. От этой чернокудрой женщины исходила необычайная влекущая сила. И хотя ее лицо было печально, Павлу казалось, что перед ним — запыхавшийся молодой борец, который, стиснув его, с вызовом восклицает:
— Ну-ка, милый, давай!
Потом эта бесстыжая красивая женщина лежала совсем голая в его постели и что-то бессвязно шептала. Предаваясь любви, она обычно свешивала голову с кровати, и волосы ее рассыпались по полу. При этом она что-то бессвязно бормотала, как безумная. Исакович навсегда сохранил в памяти зрачки ее широко раскрытых опрокинутых глаз, эти едва мерцавшие черные звезды, которые, казалось, падали куда-то в бездну, увлекая его за собой — в звездное сияние, в опрокинутый мир, куда она смотрела.
А когда он, совсем позабыв, что еще недавно хотел выгнать Евдокию, глядя на эту, словно отрезанную голову с румяным от прилившей крови лицом, попытался приподнять ее, она не далась и только страстно зашептала, что ей так хорошо.
Потом она сквозь слезы говорила, что ей безразлично, когда вернется Божич да и вернется ли он вообще. Лучше бы уж вовсе его не видеть. Ей безразлично, что ждет ее завтра. Отвратительно, мерзко, ужасно жить с человеком, которого не любишь и который подсовывает тебя старому развратнику. А самое главное, что она встретила его, Павла Исаковича. Встретила совсем случайно. Трандафил задержал их на два дня в Буде: Божич собирался уехать раньше. Не задержись он тогда, ей так и не улыбнулось бы счастье!
Немного успокоившись, Евдокия, стыдливо прикрывшись, спросила, почему он так недобро на нее смотрит? Разве не видит, что она его безумно любит? Чего он так смотрит? Что хочет найти в ее глазах? О чем думает?
Исакович сначала упрекнул ее за то, что она пришла. Потом, неизвестно почему — кто знает, что двигало им в ту минуту, — сказал, что она очень хороша, но была бы еще краше, будь у нее зеленые глаза, обрамленные ресницами пепельного цвета. Выпалил он все это, сам не зная зачем, и в голосе его зазвучала насмешка. Павел вспомнил в эту минуту черногорку из лазарета.
Евдокия вздрогнула, поднялась на колени и, точно загнанный зверь, впилась в него глазами. Внутреннее чувство подсказало ей, что женщина с зелеными глазами где-то существует. И что Исакович, лежа в ее объятиях, вспоминал об этой женщине. Вскочив, как кошка, она осыпала его градом ударов, потом зарыдала, снова рухнула на постель и скатилась на пол, к окну. Громко плача, она кричала, что он боров, хам и мужик.
Но самым удивительным было то, что Павел в ответ лишь засмеялся. И ему уже не хотелось выставлять Евдокию за дверь, он поднял ее, нежно обнял и принялся утешать.
— Дурочка, — говорил он, — не надо меня слушать. Эта женщина с зелеными глазами — мне совсем чужая, она уже уехала, и между нами ничего не было. Да я вообще пошутил. Нет такой женщины! Жаль только, что позоришь ты себя из-за вдовца-солдафона, который и любить-то толком не умеет. Нет на свете никаких ресниц пепельного цвета!
Однако Евдокия рыдала, твердя:
— Я знаю, есть она, эта женщина, моя разлучница! Мне ни разу в жизни еще не улыбалось счастье. Я надеялась обрести его хотя бы в нашей внебрачной любви. Божич вечно вздыхает по своей первой жене и старик Монтенуово — тоже. Мужьям первая жена всегда милее. Но ведь оба они — и Божич и Монтенуово — старые развратники. И вот теперь, после того как я решила — в тот самый миг, когда ты, Павел, садился в Буде в наш экипаж, — пренебречь родными, мужем, светом и без оглядки отдаться тебе, чего я дождалась? В моих объятиях ты вспоминаешь другую! И ведь даже не покойную жену, а какую-то потаскуху, появившуюся уже после нашего путешествия, какую-то дрянь с зелеными глазами и ресницами цвета пепла!
Говоря это, Евдокия тряслась от рыданий.
Досточтимый Павел Исакович не был ни шутником, как Юрат, ни фанфароном, как Петр, ни простаком, как Трифун. Допустив оплошность и попав с Евдокией как кур в ощип, он не знал, что ему делать, и лишь твердил, что женщины с зелеными глазами не существует на свете. Слезы Евдокии из-за черногорки, которую он встретил в лазарете и случайно, сам не зная почему, теперь вспомнил, казались ему смешными. И Павлу вдруг стало весело.