Петербург Достоевского. Исторический путеводитель - Лурье Лев Яковлевич. Страница 26

Сюда часто приходили постоянные авторы, тогда молодые люди, позже ставшие классиками русской литературы – поэт и издатель Н. Некрасов, блестящий молодой аристократ, модник и кумир читателей И. Тургенев, уже упоминавшийся Д. Григорович, дебютировавший вскоре после Достоевского с романом «Обыкновенная история» И. Гончаров, остроумный и великолепно владевший словом А. Герцен, историк литературы П. Анненков (позже он напишет первую и, вероятно, лучшую биографию Пушкина).

В. Белинский, кумир читающей публики, создатель и ниспровергатель литературных авторитетов, вождь «гоголевского направления», «натуральной школы» русской литературы, «неистовый Виссарион», был в середине 1840-х годов центральной фигурой нарождающейся русской интеллигенции. Ему, немедленно по прочтении, принес Некрасов рукопись романа Достоевского. Через тридцать лет в «Дневнике писателя» Достоевский вспоминал об этом так: «„Новый Гоголь явился!“ – закричал Некрасов, входя к нему с „Бедными людьми“. – „У вас Гоголи-то, как грибы растут“, – строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему, вечером, то Белинский встретил его „просто в волнении“: „Приведите, приведите его скорее!“

И вот… меня привели к нему. Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я представлял его себе почему-то совсем другим – „этого ужасного, этого страшного критика“. Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. „Что ж, оно так и надо“, – подумал я, но не прошло, кажется, и минуты, как все преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, которые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать. Он заговорил пламенно, с горящими глазами: „Да вы понимаете ль сами-то, – повторял он мне несколько раз и вскрикивал по своему обыкновению, – что это вы такое написали! …Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!“

…Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих… Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом».

В несколько дней Достоевский стал известен всему литературному Петербургу, а 15 января 1846 года – по выходу из печати составленного Некрасовым альманаха «Петербургский сборник» – всей читающей России.

В альманахе были опубликованы «Бедные люди». То особенное место, которое литература и литераторы занимали в России, высочайшая популярность Белинского, провозгласившего никому не известного дебютанта гением, изменили поведение Достоевского. Мнительный, застенчивый и нервный, он вдруг приобрел неожиданную и несвойственную ему заносчивость и хвастливость.

Этим настроением проникнуты его письма брату Михаилу, служившему тогда в Ревеле: «Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное… Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет… Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более… Тургенев… с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня».

Между тем, каждое следующее произведение молодого Достоевского имело все меньший успех. Повесть «Двойник», вышедшая в февральской книжке «Отечественных записок» за 1846 год, вызвала сдержанную оценку Белинского. Рассказ «Господин Прохарчин», появившийся осенью того же года, привел критика «в неприятное изумление». А после повести «Хозяйка», вышедшей в следующем году, Белинский писал Анненкову: «…„Хозяйка“ – ерунда страшная! …каждое его новое произведение – новое падение… Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!»

К осени 1846 года ощутимо меняется отношение к писателю его коллег, приятелей Белинского. Авдотья Панаева, в которую Достоевский был в это время платонически и безнадежно влюблен, вспоминала: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».

Обидные эпиграммы, оскорбительные сплетни, смешки за спиной приводили нервного, подозрительного Достоевского в ярость. Мучило его и заметное охлаждение Белинского. К тому же между писателем и критиком все расширялась и глубокая мировоззренческая пропасть. Белинский – последовательный атеист – не останавливался в присутствии глубоко верующего Достоевского перед кощунством.

После бурных ссор с Тургеневым и Некрасовым Достоевский перестал посещать дом Лопатина. Разрыв с кругом Белинского (сам критик умер в 1848 году) определил одинокое положение Достоевского среди коллег, не прекращавшуюся бурную литературную полемику и натянутые личные отношения с теми, с кем он встречался на Фонтанке в юности. А именно этот кружок, сплотившийся чуть позже вокруг журнала «Современник», издаваемого Панаевым и Некрасовым, был до конца жизни Достоевского наиболее влиятельной литературной партией в России.

Дом Гурьевых

Набережная реки Фонтанки, 27

По мнению известного историка города Петра Столпянского, первоначальный трехэтажный дом был построен на этом участке Джакомо Кваренги для богатейшего петербургского купца-старообрядца Гавриила Зимина.

В 1813 году наследники Зимина продали его Дмитрию Гурьеву – директору департамента уделов и одновременно министру финансов, который, по словам злоехидного Филиппа Вигеля, «…в свете… имел все замашки величайшего аристократа, хотя отец его, едва ли не из податного сословия, был управителем у одного богатого, но не знатного и провинциального помещика. Зато сам он женился на графине Салтыковой, престарелой девке, от руки коей, несмотря на ее большое состояние, долго все бегали. Прасковья Николаевна, тогда уже дама довольно пожилая, была расточительна на ласки с теми, коих почитала себе равными или с коими хотела сравняться, и раздавительно горда со всеми, кои казались ей ниже ее. Сия чета в начале XIX века открывала у нас торжественное шествие его финансовой знатности; в сем доме имел вес титул, но только в соединении с кредитом при дворе; одно богатство, но только самое огромное…»

Как министр Гурьев был не слишком эффективен, карьерой и графским титулом обязан собственной пронырливости и покровительству Аракчеева. Гораздо известнее его кулинарные таланты: изобретателя гурьевской каши, паштета и котлет. Впрочем, обитал на Фонтанке Гурьев недолго – с 1823-го по 1825-й, уже в отставке, перед смертью (в бытность министром финансов он жил в казенной квартире на Дворцовой площади).

В этом же доме (со стороны Караванной) жила дочь Гурьева Мария Дмитриевна с мужем, дипломатом Карлом Нессельроде, который в 1816 году стал управляющим министерства иностранных дел, а затем и министром (своей блистательной карьерой Нессельроде, по мнению современников, был обязан тестю). Старый Гурьев умер в сентябре 1825-го, а в декабре того же года в его особняке арестовали незадачливого «диктатора» Сергея Трубецкого. В это время особняк графа Гурьева (ту его часть, что выходила на Фонтанку) снимал австрийский посол Лебцельтерн, женатый на графине Лаваль. С. Трубецкой вспоминал об обстоятельствах своего ареста так: «…ночлег… сестра жены моей, графиня Лебцельтерн, предложила в своем доме – жене моей и мне. Это после причтено мне было, как намерение укрыться в доме иностранного посланника. Ночью с 14-го на 15-е число, граф Лебцельтерн приходит меня будить и говорит, что император меня требует. Я, одевшись, вошел к нему в кабинет и нашел у него графа Нессельроде в полном мундире, шурина его, графа Александра Гурьева, который пришел из любопытства и с которым мы разменялись пожатием руки, и флигель-адъютанта князя Андрея Михайловича Голицына, который объявил мне, что меня требует император. Я сел с ним в сани…»