Окаянные - Белоусов Вячеслав Павлович. Страница 50

Времени минуло немало. Ни шума, ни вестей от монастыря, куда был уведён Верховцев, не поступало, и Ксинафонтова снова начало клонить в сон. Не теряя надежд на лучшее, впрочем, как и без особого оптимизма, двумя-тремя часами ранее он с наганом и отобранным у малого обрезом примостился в углу избы подальше от двери, где соорудил подобие небольшой баррикадки из перевёрнутого стола, табуреток и разной хозяйской утвари. Пока хватало терпения, внимательно вслушивался в малейшие звуки снаружи, принимая за подозрительные передвижения или шаги неизвестных, похрустывание сухих веток, сшибаемых на землю ветром, шум вороха листьев и хвороста. Убеждаясь в мнимости угроз и опасности, нервная система отпускала, постепенно сбрасывала напряжение, бдительность утрачивалась, глаза слипались, и он вздрагивал лишь от вспышек недовольства не успокаивающегося обезоруженного и связанного малого. Тот хоть и с кляпом во рту, но барабанил ногами и головой в стену, падал с кровати, катаясь по полу, и досаждал до бешенства, пока не был накрепко привязан под кроватью к её ножкам. Только после этих жестоких, но вынужденных мер, пленник смирился, повёл себя спокойнее, пока не затих вовсе.

Холонуло нутро у Ксинафонтова, когда вздрогнул он от грохота, полыхнувшего вдалеке пламени и от говора приближающейся к избе пьяной толпы. Подняв голову и весь напрягшись, попытался уловить среди гула знакомый голос, какой-нибудь понятный для него одного выкрик Верховцева — мог ведь тот знак подать, к чему ему готовиться: надежду на жизнь услыхать или страшный конец встречать.

Вместо этого в дверь, дырявя и отваливая щепы, ударило несколько винтовочных выстрелов, пьяные выкрики сопровождали их: "Вылазь, красная нечисть!.. Кончай его, ребята!", — грубый мат следом.

"Порешили Соломоныча! — взорвалось в голове и у Ксинафонтова. — Не смолчал бы он, если б живым сюда волокли. Бога не побоялись, бандюги! В монастыре добили!"

Патронов было немного, он пересчитал их ещё заранее. Но не разглядеть в темноте, чтоб прицельней бить… Чтоб каждый выстрел не впустую… Если всё, что есть с пользой выпустить, с десяток свалить можно. Сколько их? Лишь при распахнутой двери или выбитом окне в просвете можно будет уловить пьяную дурную башку. Наган напоследок приберёг. Для себя. Ствол в рот — и прости, мать родная, грешного твоего Игната…

Первым вылетели окно с дверью, и он, не целясь, свалил наповал две или больше бесшабашные головы, влетевшие с матом и криком. От гранаты его спасло чудо: крышка стола приняла на себя все осколки, он даже продолжал видеть что-то мелькавшее в дыму, но ничего не слышал. Схватился за уши, по пальцам потекла густая жидкость. "Кровь!" — догадался он и ужаснулся ещё более, но не от страха приближающейся гибели, а, не разобравшись, в творившейся перед ним сцене: вместо того, чтобы добивать его, палящего из нагана, нападавшие убегали назад, а их настигали пули людей, стрелявших по ним сзади. "С ума схожу", — подумал он, падая от удара навалившегося на него мужика в малахае. "Нет уж, я сам!" — мелькнуло следом, и ствол нагана оказался меж его зубов.

Луговой в который уже раз слушал, почти не перебивая, тараторившего без умолку Осинского. Сдвинув густые брови, он не подымал от стола голову, будто пряча голубые, враз выдающие всё его глаза, потому с необъяснимым упорством сжимал толстый карандаш, зажав его меж пальцев, будто испытывая на прочность. Наконец карандаш хрустнул, переломившись пополам. Осинский осёкся, смолк, уставившись на обломки в ладонях командира.

— Что? Что вы сказали? — Луговой поднял глаза на заместителя.

— Не нашли мы Льва Соломоновича. Сгорело вместе с другими в монастыре или в другом месте его тело, не знаю. Бабка одна, вроде монашка, Настёной её кликали местные, безумная совсем об этом верещала. Но не понять, у неё сынишка сгорел в избе. Плакалась вроде будто в погреб монастыря её водили бандиты и опознавать кого-то заставляли. Нашего Верховцева приводили под винтовкой в монастырь. Там с него допрос снимать собирались, а до этого держали взаперти обоих…

— Выходит, видела она раньше Верховцева! Он уверял меня, что знают его? За своего примут.

— То про Саратов был разговор. А монастырь почти под Астраханью. Правда, пристанишка махонькая там имеется. И деревушка глухая — дворов тридцать — сорок. Бабы одни да старухи, но лодок по берегу хватает. Болтали они, что приставали к той пристани пароходы. Не один. Пассажиры-то не сходили наземь, на монастырь с палубы таращились. Но без интереса.

— Гадать можно всякое, однако узнала старуха Верховцева?

— Не успела дорассказать. Шум подняли бабы, что вроде живой в избе отыскался. Ну, все бегом туда и она с ними. Там её сынишка и нашёлся. Только мёртвый, задохнулся, видать, от дыма. Его под кроватью железной нашли, когда головёшки сверху раскидали. Изба-то сгорела до земли, и вонь вокруг. Горючей смесью, похоже, поливали её бандиты, прежде чем огню предать. Может, отстреливался кто-то оттуда, не подпуская до последнего. Наш Игнат Ильич как раз там и оказался. Голова, тело до поясницы слегка обгорели, а всё, что снизу, — сплошь головёшки. На нём труп мужика оказался, прилип, словно клещ, едва растащили. Бандит его и прикрыл, не дав сгореть полностью. Шнурков Игната Ильича извлекал на свет божий из того кромешного ада. Говорил, что не дался бандиту Ксинафонтов, в рот наган сунул, череп себе разнёс.

— Ты, Марк…

— А я что? Геройской смертью пал наш товарищ.

— Он-то геройской, — процедил сквозь губы Луговой, — а мы с тобой где были? Как проглядели банду у себя под носом!

— Их там, Яков Михайлович, похоже, две банды были. Враждующие между собой. Бабка та полоумная вещала, будто палили они друг в друга, не щадя, ни выбирая, словно остервенелые. А тех, кто полуживой на лодках скрыться по реке пытался, гнобили, пуская вместе с лодками на дно.

— Ты старушку ту не прихватил с собой? Я бы тоже с ней потолковал.

— Какой там! Повесилась она.

— Как повесилась?! Где ж смогла? Ты же говоришь, там сгорело всё?

— Мы, когда телом Игната Ильича занялись, искали подводу, чтоб сюда довезти и захоронить с почестями, как полагается. Она и воспользовалась. Кинулись на поиски, бабы к её двору и привели. В амбаре нашли уже холодную в петле.

— Следов, значит, никаких. Огонь уничтожил. И единственную свидетельницу упустили.

— Да свидетельниц там полно осталось в живых, Михалыч, — заморгал глазёнками Осинский. — Мы б и сюда привезли, но толку от них ни хрена. Одно твердят: пожар, пальба, а чьи трупы — не знают, своих с десяток растащили с воем, вцепились, не отдают, хоронить вздумали. Не станешь по ним палить! Такой вой подняли, за вилы схватились, лишь Чернохвостов поволок было одного. Да и обгорелые все.

— Обгорелые?

— И впрямь такое представление у меня, Михалыч, что уцелевшие в этой бойне, огнём все трупы уничтожить пытались, но бабы деревенские своих попрятать сумели. Я ж говорю, лодки топили вместе с людьми.

— Это чем же они так насолили друг другу? Ведь никакой информации от агентуры не поступало о таких бандах?

— Я дал команду ребяткам, что со мной были, прошерстить всех жительниц поодиночке насчёт этого вопроса — кто, чьи, откуда да из-за чего вся свора назрела.

— Ну?

— После случившегося бабы все без ума. Может, толк какой будет, когда времени мал-мал пройдёт. Не в себе они, Михалыч.

— Нет у меня времени! С Москвы из Центра депешу отстучали. Грозную, хоть сразу стреляйся. Ищут трёх опасных личностей. Один латыш, два других нашей национальности. С приметами вот туговато. Но подозревают, что среди бандитов следует их искать. Среди тех, которые русские, один японскими иероглифами на предплечье левом украшен. Тот, что постарше, владеет немецким языком в совершенстве, возможно, ходит в очках.

— Какие очки! Какой немецкий, Яков Михайлович! Сгорело там всё! И от трупов одни головёшки!

— Но деревенские уцелели?