Красная тетрадь - Беляева Дарья Андреевна. Страница 28

– А ты импульсивный. Я думаю, это ты сойдешь с ума и тебя утилизируют, – сказал я. Я решил, что тут-то Боря и разозлится по-настоящему, но он вдруг сказал:

– А, наверное.

Мне кажется, он вовсе не боится смерти, а боится, скорее, что на него перестанут обращать внимание.

Некоторое время я шел молча. Солнце стало яркое-яркое и уже припекало. Я пожалел, что не надел панамку. Потом мы свернули на бульвар, засаженный раскидистыми деревьями, которые щедро разливали на землю тень, и все стало хорошо. Пахло чем-то сладким, древесным, сочным. Вдалеке виднелось море.

От такого солнца, подумал я, можно выгореть дотла. А в тени хорошо, и голова сразу охлаждается.

В магазинчике у пляжа я купил две бутылки газировки – «Байкал» и «Крем-соду». Пересчитав сдачу и уложив ее в карман, я развернулся к Боре и сказал:

– На что ты вообще рассчитываешь? Побить меня?

– А мы разве не товарищи?

– Да, – сказал я. – Мы товарищи, хотя это очень сложно. Но это не значит, что тебе все прощается. Мой тебе совет: спрашивай с себя хоть иногда. И самым строгим образом. Тогда ты вырастешь как личность.

– Ах, Арлен!

– Это хорошее стихотворение, – сказал я, вручив ему одну бутылку. – Там еще есть: ты сам своей мерке большой соответствуй. Вот, неси. Справедливое разделение труда.

И опять мы пошли к бульвару, где тень, и я мечтал об этой тени, как мечтают о воде, когда хотят напиться. Я испытывал ужасное напряжение: вспомнилось, что завтра будет первая процедура, и все, что мне написала мама, и моя бестолковая телеграмма, отправленная ей, и разбитые коленки снова начали болеть.

Мы дошли практически до середины бульвара, когда Боря сказал:

– Приколись, Арлен, как на тебя всем «по хуй»?

– Что? – спросил я.

Боря склонил голову набок, зевнул, а потом сказал:

– Мы-то с Володей – это понятно. Батя поехавший, а мамке плевать. Фирин папа не хочет умирать. Валиному дядьке плевать, она сирота, по сути. Андрюшина мамка безвольная, а батя у него парализованный, ну и семейка. А тебя-то мамочка, наверное, любит. Ты же один у мамы сын. И ничего, что ты «наебыш», все равно, ты у мамочки один. И как же это она тебя сдала, если она такая хорошая, такая честная женщина? Может, ты ей все-таки немножко жизнь сломал?

Вот так он говорил, и я очень неожиданно ощутил такую сильную злость, что сразу во рту пересохло. Мы остановились под раскидистой чинарой, красивой-красивой, такие деревья рисуют на иллюстрациях к сказкам. Тень показалась мне холодной, а вот я сам погрузился в ужасный и красный огонь.

Боря не сказал ни слова правды, как я теперь понимаю, но тогда мне показалось по-другому. Ощущение было такое, будто я порезался ножом и вижу, как течет моя кровь. Я бросился на него, и все стало красным. Мы катались по холодной траве в тени чинары, бутылки покатились по дороге, газировка в них вспенилась.

Вдруг мне стало так обидно, так страшно одиноко, и так просто страшно, но более всего – зло. Со мной случился настоящий приступ ярости.

И в какой-то момент я обнаружил, что прижимаю палку к Бориному горлу, да так сильно, что костяшки пальцев отчаянно побелели. Мне кажется, я мог его задушить.

– Ненавижу тебя! – кричал я. – Как я тебя ненавижу!

Никого не было рядом, чтобы нас разнять, и я все сильнее давил на палку.

Мне кажется, я мог совершить нечто ужасное, такой моя ярость была сильной и неожиданной.

Но потом, склонившись над ним ниже, всем телом на эту проклятую палку навалившись, я ощутил запах детского крема – детским кремом Боря мажет свой шелушащийся нос.

И почему-то это заставило меня остановиться. Думаю, я понял, что он – ребенок и я – ребенок. И это нас объединяло, даже если не объединяло ничто другое на свете.

Хотя, конечно, сейчас я описываю весьма сложную концепцию. Смутное ощущение товарищества и братства – вот что у меня возникло, и я вспомнил, что человек человеку должен быть другом.

Во всяком уж случае, точно не волком.

Не то чтобы я сразу перестал злиться, нет, я чувствовал себя очень жестоким мальчиком.

И вместо того, чтобы выкинуть проклятую палку, я вставил ее Боре в зубы, как собаке, и снова надавил. Кажется, я еще обозвал его свиньей.

Ему должно было быть очень больно, во всяком случае, я на это надеялся.

Белые Борины зубы сомкнулись на палке, словно он и правда ощутил себя собакой. На грязной черной палке эти зубы казались неестественно, сахарно-белыми. Затем он вдруг схватил меня за руки и вместо того, чтобы попытаться отвести мои руки, стал на них давить, и вот мы уже вместе причиняли Боре боль.

А потом палка хрустнула, острые концы остались у Бори в руках, и он больно ткнул меня ими под ребра.

Боль меня отрезвила.

Борин рот был исцарапан, язык покраснел и даже немного опух, слюна стала розовой.

И он смеялся.

Я клянусь, он смеялся!

Боря лежал и смеялся, лежал, раскинув руки, под совершенно книжной чинарой. Вдалеке кричали чайки, кричали дети. Я схватился за ребра, боль в них не утихала, хотя ранок не было. Потом я принялся поправлять сбившийся галстук, проверять пуговицы.

А Боря все лежал и смеялся. Казалось, он может лежать так тысячу лет и все это время смеяться.

Мы потеряли «Байкал» и «Крем-соду», и все вокруг, кроме нас, тонуло в ярком солнце, как в золотой воде. Я закрыл глаза и увидел красные всполохи – это пульсировали сосуды под веками.

Я сказал:

– Так тебе и надо! Нельзя бесконечно испытывать мое терпение!

Боря глубоко-глубоко вздохнул, и я на секунду испугался (хотя этот страх в значительной мере иррационален), что я все-таки повредил ему горло, что он задохнется.

Потом Боря сказал:

– Ой, не могу, умора! Чуть меня не убил!

Я сказал:

– Я не хотел.

– Да хотел бы.

Боря вытянул руку, раздвинул пальцы, посмотрел на солнце, слабо проглядывавшее сквозь развесистую крону чинары.

– Красиво, «еб твою мать», – сказал он.

– Да, – сказал я. – Не лежи на земле.

– Слушай, Жданов, а что если Бог есть?

– Что?

– Ну послушай, в стародавние червивые времена, был ведь император. Он знал все обо всех, у кого в башке червячок. Он знал тайные мысли. И страхи. И желания. Может, это и был Бог? Говорят, он мог помочь тому, кто истово просил. Если знал, что просят искренне. Это же прямо Бог.

– Откуда у тебя такие мысли?

– Да ниоткуда, в общем-то. У меня в семье никто ни во что ни верит. Батя мне так говорит: не надо бояться ни Бога, ни черта.

– Потому что их нет, – сказал я.

– А я хочу, чтоб были.

– Мало ли чего ты хочешь. Есть объективная реальность. Где теперь твой Бог?

Боря пожал плечами.

– Может, нигде. А может быть, где угодно.

Я знал, что обязан доложить о подобных словах куда следует. То, что говорил Боря, было куда опаснее курения или употребления обсценной лексики в невероятных количествах.

Но я никуда с этим не пошел впервые в своей жизни.

Однажды я донес на нашего соседа, мне казалось, он излишне увлекается исторической древностью. Приехали люди из КБП, все перерыли. Мне долгое время совсем не было за это стыдно, а тут вдруг стало.

Я сказал:

– Скажешь мне еще об этом хоть слово, клянусь, я доложу обо всем куратору.

– Максе-то? Макся не поймет.

– А он доложит в КБП.

– Ну точно же. И «пиздец» мне. Что делать, что делать?

И тогда я спросил то, что было мне давно и чрезвычайно интересно.

– Почему ты ничего не боишься?

Я не боялся боли, правда, но боялся множества других вещей.

Боря сказал:

– Потому что я крутой.

Я встал над ним, протянул ему руку, а он только рассматривал меня.