Пристрастное наблюдение (СИ) - Фенникс Николь. Страница 43

Я не мог бы ничего ей про себя рассказать, потому что было еще не время. Буквально из наэлектризованного воздуха между нами возникла одна проникновенная секунда, когда я был уверен, что поцелую ее. Сам не знаю, как сдержался, наверное, осадила мысль, что просто не смогу остановиться, и тогда она уж точно впадет в свою паническую истерику, и я все совершенно окончательно испорчу между нами. Мне нельзя было ее трогать, и это было нестерпимо, мучительно.

А она сидела совсем рядом в прозрачной блузочке, которая абсолютно ничего не скрывала. Такая манящая и такая моя. Я засмотрелся на ее подрагивающую от дыхания совершенную жемчужно-белую грудь и никак не мог отделаться от мысли, что хочу узнать какова она на ощупь. А потом ласточка повернула голову одновременно со мной и так на меня посмотрела, что мне пришлось сцепить руки в замок, чтобы не коснуться ее. Это оказалось выше моих сил. Нужно было срочно сбросить наваждение. И на помощь пришла злость. Девчонка вела себя так открыто, так доверчиво, как будто не понимала, какое впечатление она производила на мужчин. Ей же было не пятнадцать, и уж совсем не догадываться она не могла!

А она что-то спрашивала, а я суть только через слово улавливал, так меня вело от ее близости. Перед глазами мелькали тонкие запястья, я ощущал плечом тепло ее гибкого тела. Я сам не понял, как мой рот сказал ей:

— Розовая, послушная девочка. Здесь таких не видели. Ты себе не представляешь, с каким удовольствием многие захотят тебя испачкать жадными лапами, трахнуть, сломать. Они в голодную очередь выстроятся, чтобы увидеть тебя на коленях — розовую и послушную.

И я видел в этот момент ее на коленях передо мной такую трогательную, мягкую и податливую. Как она распахивает свой ротик, чтобы вобрать мой член, как стонет подо мной, как отзывается на мои ласки.

Ее глаза ошеломленно распахнулись, но я не заметил в них испуга, скорее там плескалось изумление и немного любопытства. Ох, как же вкусно она на меня смотрела! А потом приехал Олеськин врач…

А после провальной вечеринки в нашем клубе, когда мне позвонил почти плачущий Олег, я чуть сам умом не поехал. Я рисовал себе самые ужасные картины, пока, как угорелый, мчался в клуб. Когда увидел, в каком состоянии находится моя ласточка, то захотелось убивать. Я проклинал тот день, когда стал всего лишь зрителем в этом затянувшемся спектакле.

Моя девочка находилась на периферии реальности, но я знал, что она улавливала действительность, и мне не хотелось ее добить своим агрессивным поведением, наоборот, моя фигура должна была вызывать ассоциации с чувством стабильности. Я и сам почти успокоился, когда перебирал ее волосы, когда она позволила положить свою голову на мои колени. Ласточка действовала на меня, как анти-стресс.

До сих пор виню себя за то, что не отвез ее к себе домой сразу после этой ночи. Мне все казалось, что она не примет меня такого, как есть, что я еще не достаточно готов встать против отца.

А когда она, доверившись идиоту Алтабаеву, пробралась в мое казино, я испугался, что опоздал. «Теперь не отпущу» — подумал я, когда чуть позже в подсобке сжимал в объятьях хрупкое, но такое желанное тело. Я словно почувствовал, что идеального момента можно прождать всю жизнь, и рискнул.

А потом я ощутил, как ее качнуло ко мне. И это ответное движение уже ни с чем нельзя было перепутать. Девочка увидела во мне своего защитника, она сама хотела ко мне.

Все было решено уже в тот момент, когда она нескладным кузнечиком вылетела на меня из вращающихся дверей. Это было головокружительно, как незаслуженная удача, сакрально, как встреча с собственной душой, и оглушающе, как судьба.

Я никогда не думал, что близость может так сокрушать, подчинять и поражать в самое сердце. Я, в свои 30 лет, воображал, что смогу удивить эту девочку. Приласкаю, развлеку, научу, испорчу… Чаще всего я уделял не самое большое внимание сексуальной близости. Обычно все сводилось к самой механике процесса. Иногда выходило поинтереснее, иногда порезче. Ну, с ласточкой, наверное, должно было быть поскучнее, я почему-то был уверен, что она девственница. Но это совсем не было принципиальным, ключевым был факт, что я буду ее последним мужчиной.

С нашего первого раза, когда вдруг в процессе для меня стало настолько священно важным, чтобы моя ласточка оказалась нетронутой, что и знать не хотел, как пережил бы иное, я понял, что изменился. Наткнувшись на девственную преграду, нечто бесконтрольное внутри меня рычало, пировало и праздновало победу. Наша девочка, наша! Моя и тьмы внутри меня! Только я мог ее касаться, только меня она признавала, меня хотела чувствовать на своем теле.

Каждая наша близость была похожа на взрыв, на рождение сверхновой. Я смотрел в ее лицо и понимал, что в свои 30-ть совсем ничего не смыслил в сексе. Нет, я осознавал, что любил ласточку, но никак не ожидал, что подсяду на нее, как на наркотик. То, как она отдавалась мне, всегда целиком, без остатка, искренне, всегда на каком-то изломе, на самом острие чувств, это просто сносило внутри меня все плотины. Стоило мне только прикоснуться к ней, зашептать низким хриплым голосом, как она, словно впадала в транс. А я дурел от ее чувственности, упивался ее мягкостью и восприимчивостью. Ласточка заводилась с пол оборота, розовели ее щечки, и сбивалось дыхание. И вот она уже текла мне на пальцы, пульсировала и сжималась вокруг моего члена. Я же всегда держался до последнего и, прежде чем отпустить себя, всегда ловил ее широко-распахнутый восхищенный взгляд.

Я хотел ее постоянно. С трудом себя контролировал. Я превратился в какого-то одержимого. Мне нужно было постоянно ее трогать или находиться рядом или чтобы она хотя бы просто смотрела на меня.

А потом я не смог заставить себя посмотреть кадры записи с камер из подсобки, где эти дуболомы решили обидеть мою ласточку. Я просто по-тихому вывез их на полигон и отстрелил. Тех, кто посмел ее коснуться, как бешеных псов. Каждого. Лично.

Я хотел, чтобы это было уроком для всех. Все мои люди должны были узнать, что бывает, если кто-то хоть пальцем дотронется до моего сокровища.

С удвоенной силой я взялся за осуществление плана по вызволению своей девочки. Я выкладывался так, как никто и никогда прежде. Упахивался так, что существовал лишь на голых инстинктах. И только когда возвращался домой, то в ее объятьях я снова становился человеком. Самым счастливым человеком в мире.

Я уже почти вывел ласточку из-под удара. Моя цель вела меня вперед. Чувство, что я в одном шаге от нее, окрылило и сыграло со мной злую шутку. В этом запале я, кажется, раз или два обидел свою милую ласточку. Оба раза у меня срывало все тормоза, а позже от вины я не мог смотреть в глаза моей сладкой, чувствительной девочке. Большим неудачником, чем тогда, когда моя девочка прятала от меня свои испуганные глазки, никогда себя не чувствовал. Я поклялся, что больше никому не позволю ее ранить, даже самому себе. Она простила, а меня еще долго жгло изнутри каким-то новым отчаянно-болезненным чувством, которому я не мог подобрать название.

Ласточка изменила меня. Бесповоротно. Неузнаваемо.

____________________________________Наши дорогие читатели, очень хотелось бы загадать вам тут загадку. Как вы думаете, о каком чувстве идет речь в предпоследнем абзаце? Что испытал Стефан в первый раз в своей жизни и чему не смог найти название?

V

Как только Олесю удалось стабилизировать, я выехал из клиники домой. Созвонился только с Руди, на ходу отметая предложение заскочить на остатки гремевшей вечеринки. Вернулся в город под самый конец вечера и оказался придавленным зловещей тишиной пустой квартиры.

Ласточка не ушла, она исчезла. Я не просто очутился на краю пропасти. Я чувствовал, что лечу в нее. И в моей пропасти не было дна.

Раненым зверем я метался по квартире, разнося все, что ни попадалось мне под руку. Моей девочки и след простыл, как и ее зимних вещей. Больше она не взяла ничего. Телефон был недоступен. В квартире отсутствовали следы борьбы. Камеры из холла и парковке не зафиксировали никого из посторонних.