Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов. Страница 43
«Победа» подрулила к входу. Мы вышли, достали вещи. И тут я с ужасом заметил, как стало бледнеть лицо Рагожина, лоб покрылся капельками пота, словно на него брызнули водой, в глазах ширилась боль.
— Сердце?! — я схватил его за руку и крикнул нашим: — Валидол! Быстро!
Рагожин стоял у своих двух обшарпанных чемоданов, как раненый.
— Паспорт… — пробормотал он. — Билет без паспорта не дадут… думал, на поезде… а паспорт… паспорт…
— Жена не дала! — догадался я. И стыдно стало, что произнес это вслух.
Подошел Вожжеев, он машину отгонял на стоянку. Насупился.
Рядом из автобуса вывалились молодые, горластые туристы: «Валерка, опоздаем! Где Танька?! Какой рейс?! Вы с ума сошли! А сумку, сумку-то?!»
— А ну-ка, отойдем в сторонку, — сказал Михалыч.
Двинулись через площадь, туда, где памятником самому себе стоял на постаменте «Ту-104». Сели там на лавочке, как изгои, как неполноценные.
— Ну, какие будут предложения? — спросил Михалыч.
А какие могут быть предложения? Чтобы Рагожин возвращался домой? Кто ему скажет? У кого хватит смелости, да и смелость ли тут нужна?
Сидели не шевелились. И тут Михалыч произнес:
— Смотрите!
И показал на «Ту-104».
Красивое металлическое тело, обтекаемое и устремленное вперед, оно как бы порывалось улететь с постамента.
— Он как бы порывается улететь! — задумчиво проговорил я.
— Ох! — охнули разом Валентин, Рагожин и тише всех — Николай Николаевич. Он охнул, как влюбленные говорят: «Да!»
— Но ведь там же нет, наверное, ничего? — сказал я.
— Ерунда! — объявил Валентин. — Что мы, безрукие, что ль?! — И начал распаковывать рюкзак. Мне сделалось страшно. До сих пор помню — дунуло холодом в грудь, в коленях слабость появилась, в ушах звон.
Михалыч сдвинул фуражку на затылок, цепко оглядел самолет, потер кулаком подбородок.
— Работы дня на два, — определил он. — Кое-что заменить, подклепать… покрасить…
Меня начало подташнивать. Чего угодно ожидал от путешествия, только не этого.
— Да кто ж нам разрешит?! Это ж немыслимо! Это!..
— Ну, что ж… значит, пришло время рассказать всем о цели нашего предприятия… — Николай Николаевич обвел лица новых компаньонов значительным взглядом и — заговорил. Когда упоминал о научной ответственности, так хмурил брови и сверкал глазами, что казалось, откажись мы, и небо рухнет на землю! А когда касался восстановления исторической справедливости, так широко разводил руки, что два раза задел меня по носу. А когда говорил о чести, выпавшей на нашу долю, — краснел…
Выслушали его, как живой водой умылись.
— М-да… дело особой государственной важности, — со вкусом проговорил Михалыч. — Имеем право на дополнительный паек, спецоборудование и внеочередное материальное обеспечение.
Рагожин сдернул легкомысленную курортную шапочку и сунул, в карман. Не сговариваясь, мы встали с лавочки. И опять посмотрели на самолет. Если смотришь на чужой самолет, видишь, что он красивый, когда смотришь на свой — ты его уже любишь!
— Ту… шка, — ласково произнес кто-то. Сейчас уже не вспомнить кто, но с тех пор мы так его и звали: Тушка, Тушечка, Тушонок, Тушкинище…
Михалыч взобрался на постамент и ткнул сапогом в скат шасси, удовлетворенно хмыкнул, спрыгнул вниз, отряхнул ладони.
— Годится!
* * *
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Пока доставали лестницу, пока Валентин договаривался с механиками на аэродроме насчет новой турбины, пока бегал с заявкой на горючее, которую ему выписал Николай Николаевич. Сама заявка на листке из блокнота не смутила, смущали сроки — в бухгалтерии говорили: мы сейчас не можем, подождите год, нет визы Семена Багратионовича — волынили. Тогда Валентин договорился непосредственно с заправщиками, и ему за бутылку наполнили оба бака.
Рагожин обживал корабль изнутри. На иллюминаторы повесил ситцевые занавески в горошек, у входа положил коврик. На вопрос, где он все взял, смущенно улыбался и говорил: «Ладно… пустяки…»
Михалыч пропадал в пилотской кабине: паял проводки, выверял приборы по своим командирским часам, негромко напевал: «Эх, дороги — пыль да туман…»
Николай Николаевич купил в киоске «Союзпечать» географический атлас СССР, вымерял в нем что-то циркулем, красным карандашом проводил толстые, прямые линии.
Я ковырялся с радиосвязью: сначала протянул из здания аэропорта трансляцию, потом спохватился… В общем, всего не расскажешь! Не день, не два длилась подготовка — три! Жили в аэропорту на диванчике, как войдешь — направо. Буфет, туалет, аптечный киоск, свежие газеты — все под рукой. Валентин купил даже газет впрок — полетим, где их купишь? А почитать газету за завтраком всегда приятно.
Милиция к нам не придиралась, видят: люди приличные, спиртные напитки не распивают, не скандалят, на чужие вещи не зарятся. Хорошо к нам относились, только не разрешали ноги на диванчик класть — инструкция не позволяла.
И вот настал час!
Час мы выбрали поздний, чтобы не привлекать и не пугать людей. Подогнали тягач. Валентин был слишком возбужден, тягач еще не тронулся, еще водитель курил у открытой кабины и, прищурившись, глядел на самолет, а Валентин уже уперся плечом в борт, кричал: «Взяли помалу! Посторонись!»
К постаменту прислонили два швеллера, по ним и должен был съехать Тушка.
Михалыч, торжественный, в начищенных сапогах, стоял в открытом люке авиалайнера.
— Приготовились! Па-а-шел!.. — подал команду. Грозно подал, красиво, торжественно — умел, дьявол, взвинтить минуту до величавости, умел почувствовать праздник сам и внушить другим.
«КрАЗ» взревел мотором, трос натянулся, затем ослаб, опять натянулся. «Ту» дрогнул, как пробудился, и медленно, сперва едва заметно двинулся к слегам, к своей свободе.
Вокруг собралась все же толпа.
— В металлолом, поди… — говорил один (сколько все-таки в людях жестокости!).
— Хе! — говорили рядом. — В металлолом! Покрасят, дык и в колхоз отправят. План выполнять по опылению! (Сколько все-таки в людях пессимизма!)
— В музей его отволокут, — громко говорил кто-то. — Сейчас новый музей создается — музей опоздавшего пассажира, и там будут представлены все транспортные средства, на которые когда-либо опаздывали пассажиры!
— Интересно, упадет иль съедет? — гадал вслух гладенький старичок и в предвкушении зажмуривался.
— Мы, однако, таким манером баржу позапрошлом годе утопли, — уважительно повествовал осанистый дядька.
Подошел милиционер.
— Товарищи, попрошу всех отойти! И вас тоже! А вам что — отдельное приглашение?! Мальчик, ты что: самолета не видел? Гражданка, это ваш ребенок? А муж — тоже чужой? Дальше, дальше отходите, отсюда тоже все видно!
Самолет (не может быть!) покатился, клюнул носом, «Ах!» — вырвалось у толпы, и как-то скоро съехал. Качнул крыльями, выровнялся и — начет разгоняться. Сначала его тянул на тросе тягач, но вот уже и сам Тушка набрал скорость и силу инерции.
Я, Рагожин и Померанцев прильнули к стеклам в кабине.
Приаэропортная площадь осталась позади. Самолет мощно катился по шоссе. В открытом люке стоял Михалыч, ветер трепал его седые волосы и военную форму.
Валентин бежал за самолетом.
— Лест-ни-цу!.. Мать вашу!.. Лестницу… давай! — бешено орал он.
Михалыч вышвырнул веревочную лестницу за борт, она флагом вытянулась вдоль самолета — не достать ее Валентину! Нет, не достать…
И тогда… До сих пор, вспоминая тот момент, я испытываю смешанные чувства страха и восторга — Рагожин рванулся к люку и начал спускаться по лестнице. Под его тяжестью она выровнялась. Стоя на последней ступеньке, как воздушный гимнаст в цирке, он протянул Валентину руку. Нескладный, вдохновенный… Что-то даже поэтическое было в его фигуре.
Валентин ухватился за его тонкую длань. «Упадут!» — но нет, удержался Рагожин, подтянул Валентина. Полезли, покарабкались они вверх. И вовремя — самолет мчался по шоссе в сторону Москвы, встречные машины шарахались к обочинам. Каждую секунду могла произойти автоавиакатастрофа.