Нормальные люди - Руни Салли. Страница 11

Эй, а кое у кого в вашей параллели шестьсот балов! – орет он.

Она выдавливает лосьон в ладонь левой руки.

Марианна! – говорит Алан. Не слышишь, что ли: кто-то из ваших сдал все на «отлично».

Она кивает. Медленно наносит лосьон на правую руку, она начинает блестеть. Алан пытается выяснить, кто набрал шестьсот баллов. Марианна сразу же поняла кто, однако молчит. Намазывает и левую руку, а потом тихонько откидывается в шезлонге, лицом к солнцу, и закрывает глаза. Под опущенными веками пробегают зеленые и красные полосы света.

Она сегодня не завтракала и не обедала, ограничившись двумя чашками сладкого кофе с молоком. Этим летом у нее совсем нет аппетита. Проснувшись утром, она включает ноутбук, стоящий на второй подушке, и ждет, когда глаза приспособятся к мерцанию прямоугольного экрана, чтобы прочитать новости. Читает длинные статьи про Сирию, потом выясняет идеологические предпочтения написавших их журналистов. Читает длинные статьи про кризис государственного долга в странах Европы, увеличивает диаграммы, чтобы разобрать мелкий шрифт. А потом либо опять засыпает, либо идет в душ, либо ложится и доводит себя до оргазма. Остаток дня проходит примерно так же, с небольшими вариациями: иногда она раздергивает занавески, иногда нет, иногда завтракает, иногда только пьет кофе – его она уносит к себе наверх, чтобы не встречаться с родными. Но сегодня утром все, конечно, по-другому.

Слышь, Марианна, говорит Алан. Это Уолдрон! У Коннелла Уолдрона шестьсот баллов!

Она не двигается. А Алан говорит в трубку: нет, у нее только пятьсот девяносто. Наверняка бесится, что ее кто-то обскакал. Ты бесишься, Марианна? Она его слышит, но молчит. Веки под темными очками кажутся липкими. Мимо пролетает, жужжа, какое-то насекомое.

А Уолдрон там, рядом? – говорит Алан. Дай ему трубку.

А почему ты его называешь «Уолдрон», как будто он твой друг? – говорит Марианна. Вы же едва знакомы.

Алан поднимает глаза от телефона и ухмыляется. Мы с ним прекрасно знакомы, говорит он. Вон, вчера у Эрика дома виделись.

Она уже жалеет, что открыла рот. Алан ходит по патио, она слышит шорох его шагов, когда он спускается на траву. В трубке раздается голос, на лице Алана вспыхивает яркая, натянутая улыбка. Ну, как жизнь? – говорит он. Молодчина, поздравляю. Коннелл отвечает тихо, Марианне не слышно. Алан продолжает вымученно улыбаться. Он всегда такой, когда приходится общаться с чужими, – скованный, льстивый.

Да, говорит Алан. Хорошо сдала, да. Но хуже тебя! У нее пятьсот девяносто. Дать ей трубку?

Марианна поднимает глаза. Алан наверняка шутит. Думает, что Коннелл откажется. Ему точно не вообразить себе, с чего бы Коннелл захотел общаться по телефону с Марианной, неудачницей и одиночкой; тем более в такой особенный день. Но вместо этого Коннелл отвечает «да». Улыбка Алана гаснет. Да, говорит он, запросто. Протягивает Марианне телефон. Она качает головой. Глаза у Алана расширяются. Он дергает рукой в ее сторону. На, говорит он. Он хочет с тобой поговорить. Она снова качает головой. Алан грубо тычет телефоном ей в грудь. Он ждет твоего ответа, Марианна, шипит он.

А я не хочу с ним говорить, произносит Марианна.

На лице Алана – дикая ярость, от нее даже глаза закатились. Он еще безжалостнее всаживает телефон ей в грудину, это больно. Поздоровайся, говорит он. В трубке она слышит голос Коннелла. В лицо бьет солнце. Она берет у Алана телефон и одним движением дает отбой. Алан нависает над шезлонгом, сверля ее взглядом. Несколько секунд в саду – ни звука. А потом он тихо спрашивает: ты это какого хрена?

Я не хотела с ним говорить, отвечает она. Я же тебе сказала.

А он с тобой хотел.

Да, я это знаю.

День необычайно солнечный, тень Алана с особой четкостью вырисовывается на траве. Марианна все еще держит телефон в руке, не сжимая, и ждет, когда брат возьмет его обратно. В апреле Коннелл сказал ей, что пригласил на выпускной Рейчел Моран. Марианна в тот момент сидела на краю кровати и отнеслась к этому с холодным юмором, отчего ему сделалось не по себе. Он сказал ей, что в этом ничего «романтического» и что они с Рейчел просто друзья.

В смысле и мы с тобой просто друзья, сказала Марианна.

Нет, сказал он. С тобой у нас по-другому.

Так ты с ней спишь?

Нет. Где мне время-то взять?

А хотелось бы? – сказала Марианна.

В принципе, не особенно. Не такой уж я, знаешь ли, ненасытный, у меня же есть ты.

Марианна разглядывала ногти на руках.

Я пошутил, сказал Коннелл.

Что-то я не поняла шутку.

Я вижу, что ты на меня сердишься.

Да мне вообще-то все равно, сказала она. Просто мне кажется, что, если тебе хочется с ней переспать, лучше предупредить меня.

Да, если захочется, я тебе обязательно дам знать. Ты делаешь вид, что, все дело в этом, но мне почему-то кажется, что в другом.

Марианна рявкнула: и в чем же? Он просто уставился на нее. Она, покраснев, продолжала разглядывать ногти. Он ничего не сказал. В конце концов она рассмеялась, потому что какое-никакое чувство юмора у нее все-таки было, а ситуация действительно сложилась смешная: он так откровенно унизил ее и не может даже извиниться или хотя бы признать этот факт. Она сразу же ушла домой, легла в постель и проспала тринадцать часов не просыпаясь.

Со следующего дня она перестала ходить в школу. Пойти туда снова она не могла, ни под каким видом. Понятно, больше никто ее на выпускной не пригласит. При том что она организовала сбор денег, помогла снять помещение – а вот пойти на праздник не получится. Все об этом знали, кто-то порадовался, а самых жалостливых разбирало страшное смущение. Она же целыми днями сидела в своей комнате с зашторенными окнами, занималась и спала когда придется. Мать ее была в ярости. Хлопали двери. Дважды Марианнин ужин летел в мусорное ведро. Ничего, она уже взрослая женщина, никто не заставит ее надеть школьную форму, она не станет терпеть все эти перешептывания и косые взгляды.

Через неделю после того, как Марианна бросила школу, она зашла на кухню и увидела Лоррейн – та стояла на коленях и мыла духовку. Лоррейн слегка распрямилась и вытерла лоб той частью запястья, что над резиновой перчаткой. Марианна сглотнула.

Привет, лапушка, сказала Лоррейн. Слышала, ты в последнее время на занятия не ходишь. Все хорошо?

Да, все в порядке, сказала Марианна. Я просто больше не пойду в школу. Заниматься дома продуктивнее получается.

Лоррейн кивнула: как знаешь. А потом снова принялась оттирать духовку. Марианна открыла холодильник, чтобы достать апельсинового сока.

Сын говорит, ты на его звонки не отвечаешь, добавила Лоррейн.

Марианна замерла, тишина в кухне так и гудела в ушах, как белый шум льющейся воды. Да, сказала она. Да, вроде того.

Вот и молодец, сказала Лоррейн. Он тебя недостоин.

Марианна почувствовала облегчение, глубиной и внезапностью напоминавшее панику. Поставила сок на стол, закрыла холодильник.

Лоррейн, сказала она, можете вы его попросить больше здесь не появляться? В смысле пусть, конечно, за вами приезжает, только не заходит в дом?

Да я сама ему это уже запретила навсегда. Можешь не волноваться. Я его и из собственного-то дома едва не выгнала.

Марианна смущенно улыбнулась. Да он ничего такого уж плохого не сделал, сказала она. В смысле если честно, то по сравнению с другими одноклассниками он ко мне очень неплохо относился.

Тут Лоррейн поднялась и сняла перчатки. А потом без единого слова обняла Марианну и крепко прижала к себе. А Марианна странным ломким голосом сказала: ничего. Я в порядке. За меня не волнуйтесь.

Про Коннелла она говорила вполне искренне. Он ничего такого уж плохого не сделал. Он никогда не пытался создать у нее иллюзию ее социальной приемлемости, она обманула себя сама. Она стала для него секретным экспериментом, и наверняка его ошарашило, с какой легкостью она позволила себя использовать. Под конец он стал испытывать к ней жалость, к которой примешивалось отвращение. Ей до определенной степени было его жаль, потому что ему теперь придется жить с мыслью, что он ложился с ней в постель по собственному желанию и ему это нравилось. О нем, на первый взгляд обычном здоровом человеке, это говорит больше, чем о ней. В школу она так и не вернулась, пошла только на экзамены. В классе уже распустили слух, что она попала в психушку. Но для нее это теперь не имело никакого значения.