Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга. Страница 11

— Ты замужем? — спросил как-то раз, лежа с закрытыми глазами, натянув простыню до подбородка. Спросил как бы невзначай, но выдавая интонацией важность вопроса.

— Не совсем. А почему ты спрашиваешь?

— Так… Что значит «не совсем»? Разведена? Или собираешься?

— Если замужество — это регулярный секс, крем на лице ночью и гулянье с собакой утром, — то я замужем.

— Не понял. Ты так всегда странно говоришь.

— Штампа в паспорте у меня нет. Любовники, необходимость мыть посуду и опасность забеременеть — есть.

— Любовники? — Он напрягся, а я улыбнулась, подумав, что ревность будет его неотъемлемой чертой, как любовь к чесноку и терпким дешевым туалетным водам, — он такой экспрессивный.

— Ну, ты же мой любовник, верно?

— А… Ну да.

Когда он в порыве страсти выкрикнул хрипло, что хочет, чтобы я вышла за него замуж, я подумала, что это случайность. Но после того как все было кончено, он уже серьезно, спокойно и тихо спросил:

— Ты правду ответила?

— Что?

— Ты ответила «да», когда я сказал, что хочу на тебе жениться.

Я усмехнулась. А потом почему-то неожиданно увидела себя в роскошном белом платье — коротком, облепляющем тело, как вакуумная упаковка. Увидела свои яркие губы, и светлые волосы, развеваемые ветром, и взгляды мужчин, сожалеющие, восхищенные, вопросительные. Увидела маленький круглый букет, кидаемый в толпу людей без лиц, и чьи-то руки, подхватывающие его, и услышала хлопки пробок шампанского, банальные и оттого особенно необходимые. И, стерев презрительную усмешку с лица, обращаясь больше к самой себе, чем к нему, пробормотала:

— Почему бы и нет…

Когда мое свадебное платье повисло безжизненно и обреченно в желтом шкафу Андреевой бабки, с отпоровшимся подолом, пьяно залитое шампанским и спермой не в меру страстного жениха, был уже май.

За пыльными окнами виднелся тесный дворик, на балконах дома напротив сушилось белье, внизу инвалидно застыла старенькая «пятерка» без колес. Ничего не говорило о том, что произошло какое-то важное событие, кроме горки ненужных подарков в углу комнаты — столовые приборы, бытовая техника, включающая в себя три кофемолки, гора комплектов постельного белья, часы-луковица для мужа — да нескольких букетов пожухлых цветов. А внутри у меня саднила мысль, что теперь все будет по-другому и надо стать серьезней, потому что я приняла важное решение, и приняла навсегда.

Мне не было жаль моей свободы — у меня ее всегда было слишком много. И впрочем, я не считала, что теряю ее, выходя замуж. Более того, теперь я чувствовала себя взрослее, мудрее, у меня не оставалось времени на глупости, потому что надо было многое успеть за день. Сама себе я сказала, что буду идеальной женой и мой муж будет получать легкий континентальный завтрак утром, плотный ужин с куском мяса вечером и фантастический десерт в виде меня ночью. Он будет носить в бумажнике мою фотографию, а я — его, а через год мы купим попугая, а потом сиамскую кошку. Еще через два я рожу ребенка, и у него тоже будут черничные глаза.

Единственное, чего мне хотелось, так это чтобы все подробности фантастического торжества поскорее забылись. Слишком много было неожиданностей, начиная от поездки к памятнику Дзержинскому, на которой настоял Андрей и к которой я, мягко говоря, была морально не подготовлена. И заканчивая выпиванием водки из туфли невесты — после которой глаза моего супруга стали необыкновенно теплыми, огромными и жидкими, как коровьи лепешки, — под бесконтрольные вскрикивания его не очень-то презентабельной родни.

То, что я представляла себе, было так же далеко от истины, как несколько оставшихся после события фотографий, на которых все необыкновенно красивы и сказочно счастливы — благодаря черно-белой пленке. У жениха оказалась престарелая, всем недовольная мамаша с выкрашенными гидроперитом волосами, папа, чересчур крепко обнимающий невесту в танце, и слишком много близких друзей. Вся компания собралась сначала в загсе, где был распит первый ящик шампанского, потом плавно переместилась в церковь для лицезрения процедуры венчания, а уже потом, с просветленными то ли алкоголем, то ли пением а капелла лицами, отправилась в ненужное путешествие по Москве. Дедушка вначале отсутствовал, и я мысленно говорила ему спасибо, потому что сгорела бы со стыда, видя его насмешливо-злые глаза. Он приехал только в ресторан, на нем были светло-серый костюм и черная шелковая рубашка, и он сел так, чтобы не видеть никого, кроме невесты.

Так что из людей, которые могли бы морально поддержать меня в столь трудную минуту, не было никого. Арендованный белый лимузин несся на. Лубянскую площадь, чтобы, остановившись у исторического здания, выпустить участников торжества для возложения цветов к постаменту. Который с некоторых пор был непонятным куском камня для всех нормальных людей, но для друзей моего мужа это было место, на котором некогда стоял самый важный памятник мира. Мистическая фигура, подхваченная ветром перемен, давно исчезла неизвестно куда, но для тех, кто перебегал сначала с цветами оживленную улицу, потом перелезал через массивные цепи, а потом объяснялся с милиционерами, пустота над постаментом, видимо, являла собой какую-то особую идею, недоступную другим. Она была для них символом, знаком касты, она делала их непохожими на остальных.

Я стояла в белом обтягивающем платье около лимузина, задумчиво глядя на сухой шершавый асфальт, и рисовала картинки. Я представляла себе, как вечером, в ресторане, в толпе гостей, из которых многие будут мне незнакомы, я увижу лицо. Странно близкое, напоминающее смутно о чем-то. Он будет непременно высок, строен и светловолос. У него будут аккуратные тонкие усы, и ему не дашь больше сорока, хотя на самом деле ему уже давно за пятьдесят. И он будет смотреть на ослепительную невесту так, как смотрит на витрины гастрономического магазина на Тверской бомж, который когда-то пробовал великолепный продукт, но это было давно, и воспоминания о нем и голод не дают покоя.

Это должно было быть примерно как на картине «Неравный брак», но жених немного не вписывался, потому что был слишком молод, и незнатен, и небогат, — но это не так важно. Человек этот должен был смотреть и смотреть на меня, а я могла бы улыбнуться ему ласково, незаметно для остальных, и в полутьме зала, в каком-нибудь медленном танце подарить ему прощальный поцелуй, оставив на его губах слабый след помады и вкус потерянного счастья.

Человека такого я не знала, но в принципе его роль мог сыграть кто-нибудь из моих прежних знакомых. Жаль вот только, что о торжестве не знал никто, а потому картинке было суждено навсегда остаться прозрачной дымкой, повисшей в моем воображении. Повиснув же, она, как сигаретное облако, затупила восприятие действительности, сгладив фигуры, освободившиеся от милиции, бежавшие теперь радостно к машинам. Первым среди них был Андрей — он кричал громче всех и вообще веселился от души. Прозрачная ширма, созданная мной, делала его не таким идиотом, каким он казался, а, напротив, придавала ему привлекательности. Я подумала, что он счастлив, потому что его жена так красива, молода и восхитительна, что поэтому он так бесшабашно весел, возбужден и задорен.

Возбуждение и задор проявились сполна, когда перед рестораном гости заехали домой поесть черной икры и выпить еще немного шампанского. Под ногами в коридоре болталась гигантская колли, взвизгивая, когда ей случайно наступали на лапу. Квартира Андреевых родителей была на удивление просторная и светлая. Ванная тоже была светлая, поэтому я отчетливо видела, как покраснели у моего свежеиспеченного мужа белки, и член его был тоже синевато-красным и крепко пах. Он закрыл дверь на щеколду и повернул меня лицом к раковине, и в зеркале, висящем над ней, я видела пожухлую белую розу в своих волосах и его остро торчащий кадык. Мне было немного грустно и очень-очень сладко.

Тогда, в тот самый момент в ванной, мне впервые показалось, что я что-то сделала не так. Тогда, когда его сперма текла по моим ляжкам, а внутри затихали судороги, я посмотрела на него в зеркало и мне показалось странным, что у него такой безвольный подбородок. Такой маленький и острый, так нелепо втыкающийся в ворот рубашки. И странно, что он, такой всегда нерешительный со мной, сейчас ведет себя так по-хозяйски, словно почувствовав, что он стал другим человеком — повелителем, господином. А я — его собственностью. Мне даже немного смешно стало — потому что ему не шла эта роль и при всей своей уверенности он не мог убрать испуг, смешанный с вызовом, из своих черничных глаз.