Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович. Страница 1

Кто ищет...

ОТ АВТОРА

У меня юридическое образование, когда-то и очень недолго, всего шесть лет, я работал адвокатом. На первом же самостоятельном деле обжегся, причем урок послужил не в пользу юриспруденции. Мне пришлось выступать в защиту восемнадцатилетней девушки, которую обвиняли в «покупке заведомо краденого» (статья 164-я, часть 2-я тогдашнего Уголовного кодекса РСФСР). Как ее защищать, я не представлял, поскольку вина даже мне казалась явной: во дворе собственного дома девушка купила у мальчишек за четверть цены вполне приличную дамскую шубу. Коллеги говорили, что на суде мне ничего не останется, кроме как «пять минут поплакать в жилетку». В обреченном состоянии я поехал в тюрьму говорить со своей подзащитной. Начал с откровенного вопроса: «Вы знали, что шуба краденая?» — «Клянусь вам, — примерно так ответила девушка, — я бы скорей удавилась, чем купила ее, если бы знала!» От адвокатов у подзащитных не должно быть секретов, но понять, что это не совсем так, мне суждено было позже.

Я тщательно готовился к слушанию дела: изучил материалы следствия, продумал версию защиты, выстроил под нее систему доказательств, а речь написал заранее. Я был готов к суду, как молодой летчик — к первому самостоятельному полету, врач — к первой операции, музыкант — к сольному концерту: был собран, взволнован, не очень уверен в себе, но абсолютно уверен в самолете, в правильности диагноза, в крепости скрипичных струн; в данном случае — в невиновности моей подзащитной.

Дальнейшее может показаться читателю оригинальным вымыслом, впрочем, придумать не сложно и интересней; увы, все случилось на глазах у моих друзей, коллег и даже родственников, которые пришли смотреть мой высший пилотаж.

Процесс сначала складывался удачно: я довольно цепко допрашивал свидетелей, со скептической улыбкой слушал обвинительную речь женщины-прокурора, а потом произнес свою. У меня не было нужды заглядывать в конспект, я говорил, можно считать, экспромтом и, как мне казалось, горячо и убедительно. Закончил я так: «Однажды в Голландии судили хлебопека, убившего свою жену. Его признали виновным, приговорили к смерти, но после казни выяснилось, что жена, как и говорил хлебопек, жива, здорова и преспокойно живет в соседнем городе. С тех пор в судах Голландии учреждена специальная должность «напоминателя». Когда судьи поднимаются, чтобы уйти в совещательную комнату, «напоминатель» громко произносит им вслед: «Помните о хлебопеке!» Я тоже говорю вам, товарищи судьи: помните о хлебопеке! Эта девушка невиновна, потому что она не знала, что шуба краденая!» И сел под гробовое молчание потрясенного, хотел я думать, зала.

И тут послышались рыдания. Рыдала моя подзащитная! К своему несчастью и моему великому позору, она оказалась единственным человеком из всех присутствующих, который по достоинству оценил мою речь и глубоко ее прочувствовал. И потому, рыдая, она сквозь слезы воскликнула: «Я знала, знала, знала, что шуба краденая!»

Бедняжке дали год лишения свободы. А я с тех пор очень боюсь быть убедительным в ущерб тем, кого защищаю, и бездоказательным в пользу тех, кого подвергаю осуждению. Я понял на том моем первом процессе, что единственный способ избежать всяческих недоразумений заключается в том, чтобы исходить только из фактов, имеющих объективное подтверждение.

Этот принцип мы и положим в основу дальнейшего повествования.

Часть первая

ДЕЛОВЫЕ РОМАНТИКИ

«Драмой идей» называют вслед за Альбертом Эйнштейном историю развития современной физики.

«Драмой людей» можно назвать отношения, нередко возникающие между учеными в процессе работы. Вероятно, любая человеческая деятельность по сути своей драматична. Тем более творческая. В ней лбами сталкиваются различные мнения, теории, характеры; желаемое почти всегда превосходит достигнутое, рождая неудовлетворенность уже сделанным; мысль обгоняет технические возможности, входя с ними в противоречия. А сам научный поиск драматичен хотя бы потому, что связан с открытием тайн природы, которые из-за того и называются тайнами, что противятся открытию.

Наконец, при всей фанатической способности ученых к самоотречению, почти никому из них не удается освободить себя от всевозможных бытовых, семейных и прочих обязанностей. Что же касается личного счастья, то его вообще может не быть, если оно зависит от результатов, требующих усилий нескольких лиц, а иногда даже нескольких поколений.

Жизнь ученого — всегда борьба. Борьба на многих фронтах одновременно: и против сил природы, и против самого себя, и против «третьего неизвестного», будь то ошибочная теория живущего или давно умершего корифея, или торжествующая в науке и обществе сила инерции, или соавтор с невыносимым характером, или родная жена с иным отношением к действительности. И хотя каждый понимает, что научный итог борьбы зависит от того, какой из фронтов оказался главным в жизни ученого, овладеть ходом событий дано далеко не всем.

Я расскажу читателю о своем собственном опыте общения с представителями весьма модного и еще очень спорного направления в медицине, но прежде — о научном коллективе, который, не сумев отдать себя целиком идее, оказался во власти сугубо человеческих страстей.

Но позвольте спросить: почему «людская драма» чаще мешает, чем способствует достижению научного результата? Каким образом естественное стремление человека к первенству, к славе, к благополучию может быть как стимулом, так и тормозом на пути к цели?

I

ПОВЕСТЬ О КАРЬЕРИСТАХ

1. Я ВВЯЗЫВАЮСЬ В КОНФЛИКТ

Однажды в редакцию пришли три человека. Могу назвать их фамилии, но это ничего не скажет читателю, как не сказало мне, когда они представились: Карпов, Григо и Гурышев, причем двое были с бородами, Карпов и Гурышев, а Григо без бороды, потому что звалась Мариной.

До начала редакционного совещания, проводимого в нашей редакции на ногах и именуемого «топтушкой», оставалось минут двадцать, и я попросил их изложить суть дела. Какое-то время они решали, кому говорить. Я понял, что лучше других это могла бы сделать Григо, но была горяча и многословна, а короче других — Карпов, но слишком сухо. Вероятно, они избрали средний вариант и потому предоставили площадку Гурышеву.

Он сказал, что все они — младшие научные сотрудники (мэнээсы), по специальности — мерзлотоведы, работали на станции, которая называется «мерзлоткой» и находится на Крайнем Севере, и вот получился грандиозный скандал с руководством, и вся троица осталась без работы. В конфликте, заметил Гурышев, принял участие еще один мэнээс, Вадька Рыкчун, — он так и сказал «Вадька», — но потом предал, и потому его нет в наличии. А троица приехала в Москву искать правду, Гурышев выразился более возвышенно: за сатисфакцией.

Занятно… Во время совещания я думал о том, что скандалы возможны и в стоматологии, и в юриспруденции, в любой научной среде, но, где бы они ни происходили, журналист, решив вмешаться, обязан прежде всего знать специфику каждого конфликта, а для этого пройти ликбез.

Мерзлотоведение? Пятьдесят лет назад никто в мире понятия не имел, что это такое. Возраст науки уже подсказывал предположение: если открытия возможны в ней «на каждом шагу», если они могут сыпаться как из рога изобилия, ученым здесь легче говорить «свое слово», чем, к примеру, в многовековой математике. А если так, в их среде проще обосноваться людям случайным, лишенным таланта, заинтересованным в своей собственной судьбе больше, чем в судьбе науки, — возможно, в этом и заключалась специфика, о которой я помянул выше.