Мешок с костями - Кинг Стивен. Страница 35

Но на ее столе стояла моя старая «Ай-би-эм». Почему?

— Письма, — высказал я догадку. — Она нашла мою «Ай-би-эм» в подвале и принесла в студию, чтобы печатать письма.

Только Джо этого бы не сделала. Она показывала мне большинство своих писем, часто просила дописать короткий постскриптум, напоминая старую присказку о детях сапожника, остающихся без сапог («Подруги жены писателя никогда не получают от тебя ни строчки, — упрекала она меня, — а если бы не Александр Грэхем Белл, то твое общение с ними вообще бы свелось к нулю»). И со времени нашей свадьбы я не видел ни одного ее письма, отпечатанного на машинке. Она считала делом чести писать личные письма от руки. Печатать она, конечно, умела и, если возникала необходимость, могла, пусть и медленно, без единой ошибки напечатать на «Ай-би-эм» деловое письмо. Но для этого она всегда использовала мой компьютер или собственный «пауэрбук».

— И что все это значит, милая? — спросил я и принялся обследовать ящики.

Бренда Мизерв пыталась навести в них порядок, но с характером Джо ей сладить не удалось. Она подобрала катушки ниток по цвету, но дальше все смешалось в кучу, как, собственно, было и при Джо. Содержимое ящиков возродило сотни воспоминаний, от которых щемило сердце, но я не нашел в них бумаги для моей «Ай-би-эм». Ни одного листочка.

Покончив с поисками, я откинулся на спинку стула (ее стула) и посмотрел на маленькое фото в рамочке на ее столе, которого раньше вроде бы не видел, по крайней мере вспомнить не мог. Джо скорее всего напечатала этот снимок сама (оригинал, должно быть, пылился в подвале), а затем раскрасила его. В итоге получилось что-то вроде постера «Разыскивается».

Я взял фотографию, провел большим пальцем по блестящей поверхности. Сара Тидуэлл, исполнявшая блюзы на рубеже столетия. Известно, что какое-то время она жила в Тэ-Эр, не одна, с друзьями и родственниками, потом все вместе они отбыли в Касл-Рок, побыли там, а потом исчезли, словно облако, уплывшее за горизонт, или туман в летнее утро.

На фотографии она улыбалась, но я не понимал, что означала ее улыбка. Полузакрытые глаза. Гитарная струна, именно струна, а не ремень, через плечо. На заднем плане негр в дерби, сдвинутым под немыслимым углом (кто умел носить шляпы, так это музыканты), стоящий рядом с контрабасом.

Джо выкрасила кожу Сары в светло-коричневый цвет, возможно, основываясь на других ее фотографиях (в доме их хватало, почти на всех Сара была запечатлена с откинутой назад головой, длинными, до пояса, развевающимися волосами, заливающаяся своим знаменитым смехом), хотя ни одной цветной я не видел. В начале века цветную фотографию еще не изобрели. Так что они не позволяли установить цвет кожи Сары. Я вспомнил, что Дикки Брукс, владелец автомастерской, рассказывал мне, как его отец выиграл турнир по стрельбе на ярмарке в Касл-Вью, а полученный приз, плюшевого медведя, подарил Саре Тидуэлл. За что она отблагодарила его поцелуем. По словам Дикки, его отец до конца своих дней не мог забыть этого поцелуя, утверждал, что это был лучший поцелуй в его жизни, хотя я сомневаюсь, что он мог произнести такие слова в присутствии жены.

На этом фото Сара лишь улыбалась. Сара Тидуэлл, больше известная, как Сара-Хохотушка. Ее песни не попали на пластинки, но тем не менее не канули в Лету. Одна из них, «Пройдись со мной, крошка», очень уж схожа с «Пройди этим путем» в исполнении «Аэросмит» [55]. Сегодня эту даму называли бы афро-американкой. В 1984 году, когда мы с Джо купили коттедж и обустраивались в нем, она была черной. А уж в начале века она оставалась бы негритоской, будь в ее жилах даже одна осьмушка негритянской крови. Тогда это воспринималось как само собой разумеющееся. И как могу я поверить, что отец Дикки Брукса, белый человек, поцеловал ее в присутствии половины населения округа Касл? Нет, не получается. Но кто может утверждать, что этого не было? Свидетелей уже нет. С прошлым это обычное дело.

— Деревенские танцульки любим мы с подругой, — процитировал я, возвращая фотографию на стол. — Раз с прихлопом, два с притопом и еще по кругу.

Я уже взял пластиковый футляр, чтобы накрыть им пишущую машинку, но передумал. Взгляд мой упал на Сару, которая стояла, прикрыв глаза, с гитарной струной, на которой за спиной висела гитара, через плечо. Чем-то она напомнила мне Роберта Джонсона [56], музыкальные находки которого потом прочитывались чуть ли не во всех композициях, записанных «Лед Зеппелин» [57] и «Ярдбердс» [58]. Кто, согласно легенде, вышел на перекресток дорог и продал душу дьяволу за семь лет бесшабашной жизни, когда виски лилось рекой, а женщины сменяли друг друга. И бессмертную музыку. Он получил все сполна. А умер, по слухам, от яда, подсыпанного мужем-рогоносцем.

Ближе к вечеру я поехал в супермаркет и увидел в прилавке-холодильнике симпатичную камбалу. Она так и просилась мне на ужин. Еще я взял бутылку белого вина, а когда стоял в очереди к кассе, за моей спиной раздался дребезжащий старческий голос:

— Вроде бы у вас появилась новая подружка.

Я обернулся и увидел старика, который днем раньше стоял перед автомастерской и на пару с Дикки Бруксом наблюдал, как я общаюсь с Мэтти, Кирой и «скаути». Он по-прежнему опирался на трость с золотой рукояткой, и тут я ее узнал. В пятидесятых годах «Бостон пост» подарила по одной такой трости всем округам Новой Англии. Предназначалась она самому старому гражданину округа и должна была переходить от одного старого пердуна к другому. Получается, что и переходила, хотя «Бостон пост» давно уже приказала долго жить.

— Не одна, а две подружки, — поправил я старика, стараясь выудить из памяти его имя. Не смог, хотя встречал его и до смерти Джо. Он любил иной раз посидеть в приемной автомастерской Дикки, поговорить о политике и погоде или погоде и политике, под грохот молотков и тарахтение компрессора. Пикейный жилет. И если уж что-то происходило на Шестьдесят восьмом шоссе, он все видел.

— Я слышал, Мэтти Дивоур — такая душка, — и одно из его век опустилось. Люди и раньше похотливо мне подмигивали, но этот старик с золотой тростью мог дать им сто очков форы. И я едва подавил желание отшибить ему нос. Наверное, он отлетел бы от его лица с таким же хрустом, как ветвь — от засохшего дерева.

— Вы, видать, многое слышали.

— Да, да. — Его губы, темные как печень, разошлись в улыбке, обнажая бледные десны и четыре желтых зуба, два на верхней челюсти, два — на нижней. — И дочурка у нее — прелесть! Да, да!

— Прелесть, — согласился я.

Он кивнул, улыбка стала шире:

— Только не приглядывает она за ней как должно. Ребенок убежал из дома, знаете ли.

Тут я понял, что с полдюжины человек внимательно вслушиваются в наш разговор.

— А мне так не показалось. — Я возвысил голос. — Нет, совсем не показалось.

Он продолжал улыбаться и улыбка этого старикашки словно говорила: «Да, конечно, уж я-то знаю, чего ты защищаешь ее».

Из супермаркета я ушел, тревожась за Мэтти Дивоур. По моим представлениям, слишком много людей совали свои длинные носы в ее дела.

Вернувшись домой, я понес вино на кухню, чтобы поставить в холодильник: пусть остынет, пока я разожгу мангал и зажарю рыбу. Протянул руку к дверце и замер. К передней панели крепилось никак не меньше четырех десятков магнитиков в форме овощей, фруктов, латинских букв, цифр. Но только теперь они крепились не хаотически, где придется, а образовали окружность. Кто-то здесь побывал. Кто-то проник на кухню и…

Переставил магниты на передней панели холодильника?

Если так, то взломщику следовало как можно быстрее обращаться к психиатру. Я коснулся одного из магнитов, тихонько, кончиком пальца. И тут же, рассердившись на себя, смешал магниты, сдвинул их с такой силой, что два или три свалились на пол. Поднимать их я не стал.