Мой милый пони - Кинг Стивен. Страница 4

Когда дедушка открыл рот, Клайв подумал, что сейчас он скажет: «Пора идти домой, Клайви», — но вместо этого он произнес:

— Я хочу открыть тебе что-то, Клайви, если ты хочешь выслушать меня. На это не потребуется много времени. Ну как, хочешь послушать, Клайви?

— Да, сэр!

— Действительно хочешь, правда? — спросил дедушка с неуверенной улыбкой.

— Да, сэр.

— Иногда я думаю, что было бы неплохо украсть тебя у твоих родителей, чтобы ты всегда был рядом со мной.

Мне кажется, если ты всегда будешь рядом, я буду жить вечно, несмотря на плохое сердце.

Он вынул сигарету изо рта, бросил ее на землю и растоптал сапогом, поворачивая каблук из стороны в сторону, и затем засыпал окурок слоем земли, который сдвинул каблуком, — так, на всякий случай. Когда он снова посмотрел на Клайва, его глаза блестели.

— Я перестал давать советы давным-давно, — сказал он. — Лет тридцать назад или даже больше, не помню. Я прекратил давать советы, когда заметил, что их дают только дураки и только дураки им следуют. А вот инструктаж.., да, инструктаж — совсем другое дело. Умный мужчина будет время от времени давать инструкции, а другой умный мужчина — или мальчик — будет время от времени прислушиваться к ним.

Клайв молчал, глядя на своего дедушку и прислушиваясь к каждому его слову.

— Существуют три типа времени, — сказал дедушка, — и хотя все они являются реальными, только один из них реален по-настоящему. Ты должен убедиться в том, что знаком со всеми тремя и одновременно всегда способен отличить одно от другого. Ты меня понимаешь?

— Нет, сэр.

Дедушка кивнул.

— Если бы ты сказал: «Да, сэр», — я отшлепал бы тебя по заднице и отвел обратно на ферму.

Клайв посмотрел вниз на размазанные по земле остатки дедушкиной сигареты. Его лицо покраснело от гордости.

— Когда человек — шкет вроде тебя, время тянется медленно. Возьмем такой пример. Наступает май, и ты думаешь, что занятия никогда не окончатся, что середина июня никогда не наступит. Разве не так?

Клайв подумал о тяжести томительных, пахнущих мелом школьных дней и кивнул.

— А когда наконец наступает середина июня и учитель вручает тебе табель и отпускает тебя, тебе кажется, что ты никогда не вернешься в школу. Разве не правда?

Клайв представил нескончаемую вереницу дней и кивнул так энергично, что у него хрустнули позвонки.

— Господи, конечно! То есть я хочу сказать, вы правы, сэр Ему представились все эти дни, протянувшиеся по равнинам июня и июля и за невообразимый горизонт августа Так много дней, столько восходов, полуденных ленчей с бодонской копченой колбасой, с горчицей, сырым нарезанным луком и огромными стаканами молока. А твоя мать тихо сидит в гостиной со своим бездонным стаканом вина и смотрит по телевизору мыльные оперы. Так много бесконечных вечеров, когда пот выступает на твоих коротких волосах и стекает по щекам, вечеров, когда ты замечаешь, что перед тобой неожиданно в сумерках появляется мальчишеская тень. Так много бесконечных сумеречных вечеров, когда пот застывает от прохлады, как крем после бритья, на щеках и предплечьях во время игр в перетягивание каната, или в разбойников и сыщиков, или в «кто первый захватит флаг». Звуки велосипедных цепей в хорошо смазанных шестеренках, запахи жимолости, и остывающего асфальта, и зеленых листьев, и скошенной травы. Шорох бейсбольных карточек, раскладываемых на крыльце у кого-нибудь из ребят, торжественные и важные обмены в составе обеих бейсбольных лиг, заседания советов, проходящие июльскими вечерами, пока не раздастся зов: «Кл-а-а-йв! Ужинать!» — кладущий конец всем этим делам. Этот зов, которого всегда ждешь, оказывается таким неожиданным, как полуденное пятно, которое к трем часам превращалось в темную мальчишескую фигуру, бегущую по улице рядом с тобой. И этот мальчик, прилипший к твоим пяткам, который к пяти часам превращается в мужчину, правда, очень высокого и тощего. И бархатные вечера у телевизора и раздававшийся время от времени шелест страниц, когда их отец читал одну книгу за другой. Он никогда не уставал от чтения; слова, слова, слова, слова — папа никогда не уставал от них. Клайв однажды хотел было спросить его об этом, но в последнюю минуту испугался. Иногда мать встает и идет на кухню, ее сопровождают обеспокоенные, сердитые глаза сестры и его собственный любопытный взгляд. Негромкое звяканье стакана, когда мать наполняет его из стоящей там бутылки, этот стакан никогда не бывает пустым после одиннадцати утра. И отец ни разу не оторвется от своей книги, хотя Клайву казалось, что он слышит и знает все. Однажды он осмелился поделиться своими мыслями об этом с Пэттц, но та обозвала его глупым лгуном и так ущипнула, что это место болело весь день. Жужжание комаров за окнами, затянутыми марлей, которое после захода солнца всегда кажется гораздо громче. Приказ отправляться спать, такой несправедливый и такой неизбежный, что спорить даже не имело смысла. Небрежный поцелуй отца, пахнущий табаком, более нежный, мягкий, одновременно сладкий и кислый от вина поцелуй матери. Голос сестры, уговаривающей мать ложиться спать, после того как отец отправился в соседнюю таверну, чтобы за парой кружек пива следить по телевизору за матчем по борьбе, и ответ матери, что Пэтти должна заниматься своими делами и не совать нос в чужие. Разговоры, которые расстраивали мальчика своим содержанием, но почему-то успокаивали тем, что можно было всегда предсказать, о чем пойдет речь. Светлячки, блестящие в сумерках; отдаленный автомобильный гудок в тот момент, когда Клайв въезжал в длинный темный тоннель сна, затем следующий день, кажущийся таким же, как предыдущий, но чем-то от него отличный. Лето. И оно не просто казалось длинным, а действительно было таким.

Дедушка внимательно следил за ним и, казалось, читал все это в карих глазах мальчика, знал названия для всех тех вещей, которые мальчик никак не мог назвать, слова, которые он не мог произнести, потому что не мог говорить языком своего сердца. Затем дедушка кивнул, словно хотел подтвердить эту самую мысль, и внезапно Клайва охватил страх, что дедушка сейчас все испортит, сказав что-нибудь мягкое, успокоительное и бессмысленное. Ну конечно, скажет. Что-нибудь вроде того: «Я все знаю об этом, Клайви, ведь сам когда-то был мальчиком».

Но дедушка не сделал этого, и Клайв понял, что с его стороны было глупо даже опасаться такой возможности. И не просто глупо, а гораздо хуже — вероломно. Потому что это был его дедушка, а дедушка никогда не плел такое же бессмысленное дерьмо, какое часто произносили другие взрослые. Вместо того чтобы говорить мягко и успокаивающе, он произнес с сухой решительностью судьи, выносящего суровый приговор за тяжелое преступление:

— Все это меняется.

Клайв посмотрел на него, испытывая некоторую тревогу, но с удовольствием следил за тем, как сильный ветер взлохмачивал волосы на голове старика. Он подумал, что дедушка выглядит сейчас как церковный проповедник, если бы тот действительно знал правду о Боге, вместо того чтобы строить догадки.

— Время меняется? Ты уверен?

— Да. Когда ты достигнешь определенного возраста, примерно лет четырнадцати — думаю, главным образом в это время обе половины человеческой расы совершают ошибку, обнаруживая существование друг друга, — вот тогда время становится настоящим. Оно не будет больше продолжительным, как было раньше, или быстро уходящим, как будет потом. Да-да, будет, вот увидишь. Однако большую часть твоей жизни это будет настоящее время. Ты знаешь, что это такое, Клайви?

— Нет, сэр.

— Тогда запомни: настоящее время и есть «твой милый пони». Скажи: «Мой милый пони».

Чувствуя себя в какой-то степени глупцом, думая, что дедушка по какой-то причине разыгрывает его (насмехается над ним, сказал бы дядя Дон), Клайв повторил то, что хотел от него дедушка. Он ждал, что старик засмеется и скажет: «Ну и разыграл я тебя на этот раз, Клайви!» Однако дедушка только сухо кивнул. И сразу все веселье исчезло из их разговора.