Нона - Кинг Стивен. Страница 7

— Гнал чуточку быстровато для погодных условий, а, парень?

— Держали слишком короткий интервал для погодных условий? — спросил я.

Возможно, он побагровел — в таком свете определить это было трудно.

— Ты что — решил спорить со мной, сынок?

— И буду, если вы хотите повесить вмятины своей машины на меня.

— Ну-ка посмотрим твои права и регистрационную карточку. Я достал бумажник и протянул ему мои права.

— Карточку!

— Это пикап моего брата. Карточку он держит в своем бумажнике.

— Вот, значит, как? — Он сверлил меня взглядом, добиваясь, чтобы я опустил глаза. А когда убедился, что этого ждать долго, посмотрел мимо меня на Нону.

— Как тебя зовут?

— Черил Крейг, сэр.

— И почему тебе понадобилось кататься в пикапе его брата в такой буран?

— Мы едем к моему дяде.

— В Рок?

— Да-да.

— Никакого Крейга в Касл-Роке я не знаю.

— Его фамилия Эдмондс. Он живет на Бауен-Хилл.

— Так, значит? — Он зашел за багажник и посмотрел на номер. Я открыл дверцу и высунулся. Он записывал номер. Он пошел назад, а я все еще высовывался, по пояс залитый светом фар его машины. — Я думаю… В чем это ты вымазался, малый?

Мне не требовалось посмотреть на себя: я знал, в чем вымазался. Прежде мне казалось, что высунулся я так просто по забывчивости, но пока я писал это, то пришел к другому мнению. Нет, я не думаю, что дело было в забывчивости. Я думаю, мне хотелось, чтобы он увидел. В руке у меня был зажат гаечный ключ.

— О чем вы?

Он приблизился еще на два шага.

— Ты вроде бы порезался от толчка. Тебе надо…

Я размахнулся. У него от толчка слетела фуражка, и голова не была ничем покрыта. Я ударил его с маху чуть выше лба. Никогда не забуду этого звука: будто фунт сливочного масла шлепнулся на каменный пол.

— Поторопись, — сказала Нона и успокаивающе положила ладонь мне на шею. Она была очень прохладной, точно воздух в овощном погребе. У моей приемной матери был овощной погреб.

Странно, что мне это вспомнилось. Она посылала меня в погреб зимой за овощами. Сама их консервировала. Конечно, не в жестянках, а в этих банках из толстого стекла с резиновыми уплотнителями под крышками.

Как-то я спустился туда за банкой фасоли. Банки хранились в ящиках, аккуратно надписанных почерком миссис Холлис. Помню, она всегда «крыжовник» писала с ошибкой, и это преисполняло меня тайным чувством превосходства.

В тот день я прошел мимо ящиков, надписанных «кружовник», в угол. Там было прохладно и сумрачно. Просто глубокая яма с земляными стенами, и в сырую погоду они слезились каплями, промывавшими петляющие бороздки. Запах был таинственными испарениями живых существ, и земли, и хранившихся там овощей — запах, поразительно напоминающий запах женских половых органов. В одном углу там стоял старый, разбитый печатный станок — стоял там, когда я спустился туда в первый раз, — и порой я играл с ним, притворялся, будто могу пустить его в ход. Я любил овощной погреб. В те дни (мне было девять или десять) овощной погреб был самым любимым моим местом. Миссис Холлис отказывалась ступить туда хоть ногой, а спускаться туда за овощами было ниже достоинства ее мужа. И потому спускался туда я, вдыхал этот особый потаенный землистый запах и наслаждался уединением его почти утробной тесноты. Освещался погреб заросшей пылью лампочкой без абажура, которую мистер Холлис водворил туда, вероятно, еще до англо-бурской войны. Иногда я складывал ладоши, шевелил пальцами и сотворял на стенах вытянутых ушастых кроликов.

Я взял банку с фасолью и уже собрался вылезти, когда услышал шорох под старым пустым ящиком. Я подошел и поднял его.

Под ним на боку лежала бурая крыса. Она задрала голову и посмотрела на меня. Бока у нее бурно вздымались, она оскалила на меня зубы. Такой огромной крысы мне еще видеть не доводилось, и я нагнулся пониже. Она рожала. Два безволосых слепых детеныша уже припали к соскам у нее на животе. А третий наполовину появился на свет.

Мать беспомощно уставилась на меня, готовая укусить. А мне хотелось убить их, убить их всех, расплющить в кровавые лепешки. Но я не мог. Ничего отвратительнее я в жизни не видел. И пока я смотрел, по полу быстро пробежал коричневый паучок — по-моему, это был сенокосец. Крыса-мать лязгнула зубами и проглотила его.

Я убежал, споткнулся на лестнице, упал и разбил банку с фасолью. Миссис Холлис меня выдрала, и с этих пор я спускался в погреб, только если мне не удавалось отвертеться.

Я стоял, смотрел на полицейского и вспоминал. — Поторопись, — снова сказала Нона. Он оказался куда легче Бланшетта, а может быть, мне в кровь поступило больше адреналина. Я схватил его в охапку и отнес к краю моста. Я с трудом различал водопад ниже по течению, а выше по течению опора железнодорожного моста была лишь неясной тенью, смахивающей на плаху. Ночной ветер выл и визжал, снег бил мне в лицо. Секунду-другую я прижимал полицейского к груди, точно уснувшего младенца, но затем вспомнил, кем он был, и бросил через перила вниз, в темноту.

Мы вернулись к пикапу, забрались внутрь, но он не завелся. Я пытался и пытался завести мотор, пока не почувствовал сладковатого запаха бензина, затопившего карбюратор. Тогда я сказал:

— Идем.

Мы пошли к полицейской машине. Переднее сиденье было погребено под грудой предупреждений о нарушении, штрафных квитанций и двумя блокнотами с зажимами. Коротковолновый приемник под приборной доской трещал помехами и бормотал:

— Номер четвертый, ответьте, четвертый. Вы меня слышите?

Я подсунул руку под приборную доску и выключил его, оцарапав костяшки пальцев обо что-то, пока нащупывал нужную кнопку. О помповое ружье. Наверное, его личную собственность. Я достал его и протянул Ноне. Она положила его поперек колен. Я поставил задний ход. Машина была помята, но мотор и ходовая часть не пострадали. На ней были покрышки с шипами, и они отлично впились в наледь, которая была причиной всего, что тут произошло.

И вот мы в Касл-Роке. Дома, если не считать нескольких домиков-прицепов в стороне от шоссе, исчезли. Само шоссе еще не было очищено от снега, и на нем не виднелось ни единого следа, кроме тянущихся за нами. Вокруг высились могучие ели, облепленные снегом, и, глядя на них, я ощутил себя крохотным, ничего не значащим — крошка, застрявшая в глотке этой ночи. Время теперь шло к одиннадцати.

На первом курсе мне было не до вольной студенческой жизни. Я усердно занимался и работал в библиотеке — расставлял книги по полкам, подклеивал переплеты, учился каталогизированию, а весной был еще бейсбол.

В конце академического года перед самыми экзаменами в гимнастическом зале были устроены танцы. К первым двум я подготовился и, не зная, куда себя девать, забрел туда.

Темно, полным-полно, потно и перенапряженно, как бывает только на студенческих сборищах перед тем, как упадет топор экзаменационной гильотины. Воздух пропитан сексом. И обонять его не требовалось — только протяни руки и зажмешь его в ладонях, будто тяжелую мокрую тряпку. И знаешь, что попозже начнется оргия любви. Или того, что сходит за любовь. Ею будут заниматься на трибунах у задней стены, и в парничках автостоянки, и в отдельный комнатах, и в общих спальнях. Ею будут заниматься мужчины-мальчики, с нависающей над ними военной повесткой, и хорошенькие студенточки, которые в этом году бросят учиться, вернутся домой и заведут семью. Ею будут заниматься со слезами и со смехом, спьяну и трезво, стесняясь и отбросив все запреты. Но главное — торопливо и коротко.

Конечно, были и одиночки, но единицы. В такой вечер куда больше шансов не остаться в одиночестве. Я побрел мимо эстрады. Когда я приблизился к кратеру звуков, музыка, ритм обрели осязаемость. Позади группы полукольцом стояли пятифутовые усилители, и вы чувствовали, как ваши барабанные перепонки прогибаются от басовых нот то внутрь, то наружу.