Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич. Страница 119

Знакомы были кусковские мужики с царской милостью и в самые последние годы. В седьмом, десятом, двенадцатом годах в Старо-Кускову и Ново-Кускову нахлынули ссыльные. Это были рабочие и студенты из Москвы, Петрограда, Ростова-на-Дону, Харькова. Голодные и холодные. Ни один не загиб здесь. Всех обогрели и накормили, научили добывать пропитание из рек и тайги простейшей ловушкой кусковские крестьяне.

А скольким беглецам кусковцы подали краюшку хлеба, ковш воды, подсказали, как лучше пройти, чтоб миновать опасности в дороге?! Что касается Ивана Егорыча Зайцева, то немало поводил он по чулымским таежным трущобам, рекам и озерам любознательных студентов, будущих естествоиспытателей.

Чем больше говорил Акимов, тем очевиднее становилось мужикам, что у этого техника первая забота на уме не пути сообщения по рекам Сибири, а царь со всеми своими душегубами: министрами, сенаторами, генералами, жандармами.

Мужики никогда еще не слышали таких слов, какими рисовал этот молодой бунтарь жизнь народа. Казалось, не слова, а бомбы летят из его уст. Сотрясается земля, рушатся подгнившие устои царской империи. Над всем этим смердящим пепелищем занимается заря нового дня России…

Истерзались мужики, живя отрешенными от правды. Посыпались из всех углов вопросы, едва Акимов замолк, чтоб перевести дух. «Этого царя смахнем, а другой не взберется на его место?», «Царя не будет, кто над народом стоять будет?», «Германец, не будь дурак, не кинется без царя на наши земли? Как его остановить?», «На женское сословие новая власть будет землю давать или опять бабы будут работать за здорово живешь?», «Куда девать царя с охвостьем?», «Какое размышление насчет способий калекам, солдаткам и сиротам?», «Сказали: рабочие и крестьяне должны быть заодно. Не подведут ли городские люди? Кто землю не пахал, тот и бед не видал. Поймут ли, чё мужику надо?», «Кто сильнее — бог или царь? Почему бог не рассудит с царем по-своему?»…

Акимов отвечал на все вопросы подробно, не спеша. Развивая их, он ставил от себя дополнительные вопросы. К концу беседы крестьяне многое узнали о тактике большевистской партии, о ее стратегических задачах в назревающей новой русской революции.

Говорить Акимову было тяжело. В избе стало невмоготу душно и смрадно. Жировик уже не горел, а едва-едва мерцал. Голос у. Акимова, вначале громкий и отчетливый, осип, по лбу и щекам стекали капли пота.

— Ну что, мужики, не пора ли покой дать гостю? — сказал Иван Егорыч, видя, что иным способом не приостановить поток вопросов.

Мужики умолкли, выходили из избы неохотно, молчаливые, погруженные в свои думы. Вышел вслед за ними на воздух и Акимов. И тут снова расспрашивали его о фронте, о жизни крестьян в других местностях России. Наконец, проветрив избу, Иван Егорыч зазвал Акимова и Лукьянова назад и уложил их на нары, уступив прежде всего и свое место.

А часа через три он же поднял их, напоил чаем в сумраке, чуть раздвинутом открытой печкой, и показал, как выйти на летнюю тропу с затесом. Лес был еще погружен в темноту. На небе никаких признаков, что приближается утро, но оно приближалось. Потянул верховой ветер. Закачались макушки деревьев, посыпалась кухта, касаясь своими острыми кристалликами щек и ресниц людей. Шумом и свистом наполнилась непроглядная Чулымская тайга.

Акимов отошел от стана саженей сто, оглянулся. Сквозь голые деревья увидел пылавший костер, скученные фигуры крестьян, обогревавшихся возле огня и ожидавших своей очереди на сон в избе, подумал: «Нет, нет, эти люди достойны лучшей судьбы. И они вырвут ее у российского царизма и капитала. Придет срок, придет!»

Он вспомнил о своем ночном разговоре с кусковскими мужиками, об их вопросах, похожих чем-то на жадные глотки истомленного зноем путника, и не пожалел, что был с ними откровенен и прям, как с товарищами по борьбе.

Очередной привал Лукьянов устроил на усадьбе Юксинского староверческого женского монастыря. Поляна, на которой когда-то размещался монастырь, заросла подлеском, покрылась от осевших построек буграми и ямами. Мало-мало сохранилась лишь келья игуменьи, расположенная на берегу речки, на холме, в окружении кедров и сосен. Несомненно, и это убогое, вросшее в землю строение так же сгнило и развалилось бы, как и другие постройки, если бы охотники, проходившие здесь по тропе, время от времени не протапливали избу, спасаясь в ней в зимнюю и осеннюю пору от холода, снежных буранов и проливных дождей.

Когда вошли в избу, Акимов осмотрел ее тесаные стены, покрывшиеся грибком, плесенью и трухой, и, взглянув на Лукьянова, спросил:

— Неужели, Степан Димитрич, в самом деле жила здесь игуменья?

— Без ошибки. Звали ее Евфалия. Видная, говорили, была старуха, властная. Весь монастырь в кулаке держала. Их тут, монастырей-то, по юксинским лесам несколько. Долго тут монахи и монашки жили, а все-таки, как староверчеству подорвали корни, и они стали таять.

— А какого они толка?

— Чего по-настоящему не знаю — про то и врать не буду. Называли себя некоторые бегунами, а что к чему, объяснить не могу. Родитель мой сказывал, что особые строгости блюли в этом женском монастыре. Ну, оно и понятно. Везли сюда девушек со всех мест и даже из других держав. Про саму игуменью тоже болтали, что она приехала из Вены, умела говорить по-французски и по-немецки.

— Выходит, многое видели эти стены, многое слышали, — снова окидывая глазами избу, задумчиво сказал Акимов.

— Не говорите! Сколько здесь слез пролилось — ведром не вычерпаешь. Рядом тут есть озеро, небольшое, но глубокое. Дно в солнечный день не просматривается. Охотники назвали это озеро «Девичьи слезы». Видать, назвали не зря. Молодые монашки сигали туда с грузилом на груди. Долго в этом озере рыбу не ловили: человечиной питалась.

Акимов представил себе жизнь девушек в монастыре, все, что могло происходить под этой крышей… Каторга, секретный отсек Шлиссельбурга, ад… Захотелось встать и уйти отсюда немедля. Лукьянов словно почувствовал его настроение.

— А теперь эта келья, Иван Иваныч, сильно пригодилась. Был у нас тут такой случай: в Лукьяновке в начале войны из этапа арестантов сбежали семь человек. Сразу! Спрятались у одной старухи в погребе, в огороде, а та ко мне: «Степан, спасать людей надо! Не отдавать же их полицейским на расправу». Привел я их сюда, и жили они тут до осени, пока им в городе новые бумаги не изготовили. Передавал мне потом один мужик из Александровки — рыбой из озера кормились, шутили между собой: «Если б не «Девичьи слезы», была бы у нас одна мужская печаль». — Лукьянов рассмеялся, и его смех — смех здорового, сильного человека вывел Акимова из состояния безмолвного ожесточения.

— Все эти темные закоулки Российской империи революция вычистит морской жесткой шваброй, — тихо, с затаенной яростью проговорил Акимов, щуря глаза и оставаясь сосредоточенным на какой-то своей мысли.

Лукьянов не отозвался, понял, что сказано это Акимовым для самого себя.

Они посидели в келье игуменьи с полчаса и принялись готовить обед. Лукьянов чистил рыбу, Акимов разжигал печь, таскал из леса сухие сучья.

Узнав, что тут им предстоит ночевка, Акимов удивился: добрая половина дня была еще впереди.

— К вечеру можно и до Окентия дошагать бы, а не велено, Иван Иваныч. Теперь тут поглядывать в оба надо. Как-никак до селений рукой подать, — сказал Лукьянов.

Акимов не стал возражать. Самое разумное в его положении — уповать на товарищей. Он уже не раз приходил к этому выводу.

Когда в келье игуменьи нагрелось, Акимову она показалась более уютной и не такой уж мрачной. Можно и переночевать, а уж если припрет необходимость, то и пожить можно, как пожили здесь бежавшие из этапа мужики. Подумав о беглецах, Акимов вдруг почувствовал острое любопытство к ним.

— А куда гнали тот этап, Степан Димитрич, из которого бежали семь человек? — спросил Акимов.

— Сказать точно не могу. Одно из двух; либо на копи Михельсона в Анжерку, либо на прииски в Мар-тайгу. А может быть, к Енисею, поближе к местам ссылки.