За пределами Ойкумены(изд.1993) - Ефремов Иван Антонович. Страница 31

— Вот что, известна ли вам ваша родословная?

— О, сколько раз меня уже спрашивали об этом? Насколько я знаю, у нас в роду нет сумасшедших, пьяниц и венериков.

— Бросьте сумасшедших, мне совсем не то требуется. Знаете ли вы, кто по национальности были ваши предки, откуда они, из какой страны? Вы должны быть южанином?

— Это так, профессор, но я не могу понять, как…

— Объясню потом, не перебивайте меня! Так кто же у вас в роду южанин?

— Я не знатная персона и точной генеалогии не знаю. Родители моего деда оба были родом с острова Кипра. Но это было очень давно. Дед переселился в Грецию, а оттуда в Россию, в Крым. Я и сам крымчак по месту рождения. Но зачем это вам нужно, профессор?

— Поймите, если моя догадка верна… — не скрывая своей радости, ответил я и договорился с Леонтьевым о приеме на завтра.

Лежа в постели, я еще долго размышлял. Задача была ясна, и диагноз верен, теперь нужно было усилить и продолжить проявление памяти поколений до какого-то важного для Леонтьева предела. Но что это за предел, — Леонтьев, конечно, не знал, и я тоже не мог догадаться. Уже засыпая, я решил, что будущее само покажет.

На следующий день в том же кабинете и в прежней позе сидел Леонтьев. Его бледное лицо уже не было хмурым, и он безотрывно следил глазами за мной, пока я расхаживал по кабинету и посвящал его в свою теорию. Кончив, я опустился в кресло за столом, а он сидел в глубокой задумчивости. Я пошевелился, и Леонтьев вздрогнул, затем, глядя мне прямо в глаза, спросил:

— А не думаете ли вы, профессор, что и сама идея статуи из слоновой кости не случайно возникла именно у меня?

— Что ж, может быть, — коротко ответил я, не желая отвлекаться от пришедшего мне в голову способа дальнейшего выяснения воспоминаний Леонтьева.

— А не имеет ли то, что я должен вспомнить, отношение к моей статуе? — продолжал настаивать художник.

— О, вот это очень вероятно, — сразу отозвался я, так как слова художника как бы поставили точку в мыслях.

Моя догадка сильно подействовала на него. Может быть, он инстинктивно чувствовал правильность пути к разрешению загадки и сам уже помогал мне в поисках.

Мы условились, что Леонтьев постарается немедленно изолироваться от всех внешних воздействий. Запершись в своей квартире, в полутьме, он будет стараться сосредоточиться на своих видениях, а когда картины начнут исчезать, попробует их снова вызвать. Не бороться с ощущением необходимости что-то вспомнить, а, наоборот, усиливать его, возбуждая память некоторыми особыми лекарствами, по моим указаниям. В усилиях вспомнить нервное возбуждение может достичь опасного предела, но на этот риск придется пойти. О видениях и о своем состоянии Леонтьев будет сообщать мне по телефону вечером.

На этот раз лейтенант заторопился домой. Провожая глазами его стройную фигуру, я еще раз подумал о редкой привлекательности этого человека, который, неведомо как, стал мне дорог. Вечером, против ожидания, звонка не последовало. Слегка беспокоясь, я собирался уже позвонить сам, но раздумал, решив не мешать одинокой сосредоточенности своего пациента. Однако меня грызло сомнение в безопасности изобретенной мной системы лечения, и когда на следующий вечер зазвонил телефон, я посмотрел на противный аппарат с облегчением.

— Профессор, вы, наверное, правы. Я вошел, — без предисловия сообщил мне Леонтьев, и в голосе его, как мне показалось, не чувствовалось нездоровой напряженности.

— Что такое? Куда вошли? — не понял я.

— Да в этот дом или дворец, ну в то белое здание на обрыве, — торопясь, говорил художник. — Конечно, все это, запоминающиеся мне так отчетливо картины, постепенно вводят одна в другую. Теперь я вижу, что внутри этого здания. Это большая комната или зал. Вместо двери широко распахнутая медная решетка. Медные же листы выстилают пол. Здесь много статуй и других каких-то вещей, но я их не могу разглядеть ясно. У стены, противоположной решетке, в центре главной оси зала — широкая аркада, в которую видно сверкающее небо. У этой аркады еще белая статуя и рядом какие-то столики и сосуды… О, бог мой, сообразил: ведь это мастерская скульптора! До свидания, профессор.

Трубка глухо щелкнула. Я теперь не меньше самого художника горел нетерпением, отчетливо сознавая необычайность встреченного мною. Но, как ученый, я был обучен терпению и мог по-прежнему заниматься своими делами, несмотря на то, что телефон молчал два следующих вечера. Звонок раздался рано утром, когда я только еще собирался начинать трудовой день и не ждал никакого сообщения от Леонтьева. Художник устало попросил меня сразу же приехать к нему.

— Я, кажется, кончил свои странствия по древнему миру, ничего не могу понять, профессор, и очень боюсь, — он не договорил.

— Хорошо, постараюсь, ждите, или приеду, или позвоню, — поспешил согласиться я.

Обеспечив себе свободное утро, я поехал на Таганку и не без труда разыскал серый небольшой дом с башенкой, расположившийся в садике, глубоко запрятанном в изломе улицы. Художник быстро ввел меня в свою комнату, весьма простую, без всякого нарочитого беспорядка, почему-то принятого у людей искусства.

Окно, завешанное толстым ковром, не давало света. Маленькая лампочка, закрытая чем-то голубым, едва давала возможность различать предметы. Я усмехнулся, увидев, с какой точностью были выполнены все мои указания.

— Зажгите же свет, ни черта не видно.

— Если можно, то не стоит зажигать, профессор, — робко попросил мой пациент, — я боюсь, вдруг опять не то, боюсь потерять свою сосредоточенность. Сосредоточиться заново у меня уже не хватит сил.

Я, разумеется, согласился, и Леонтьев, откинув голубое покрывало лампочки, усадил меня на широкой тахте и сел сам. Даже в скудном свете я мог увидеть, как ввалились и как бледны его щеки.

— Ну, рассказывайте, — подбодрил я художника, вытаскивая папиросы и внимательно следя за его блестящими глазами.

Леонтьев медленно потянулся к столику, взял с него лист бумаги и молча подал мне. Большой лист был покрыт неровными строчками непонятных знаков. Какие-то крестики, уголки, дуги и восьмерки, не написанные, а скорее старательно зарисованные, шли группами, очевидно образуя отдельные слова. Я в общих чертах имел представление о разных алфавитах, как древних, так и современных, но никогда ничего похожего не видел. Сверху были написаны две короткие строчки, по-видимому, обозначающие заглавие. У меня в записной книжке зарисованы эти знаки — вот смотрите, чтобы иметь представление об этой кабалистике:

Я долго смотрел на страницу неведомых письмен, и предчувствие необыкновенного постепенно охватывало меня, замечательное ощущение простора неизвестности, знакомое всякому, сделавшему какое-либо большое открытие. Вскинув глаза на художника, я увидел, что он следит за мной, — даже губы его полуоткрылись, придавая лицу ребячески внимательное выражение.

— Вы понимаете что-нибудь, профессор? — тревожно спросил Леонтьев.

— Конечно, ничего, — отвечал я, — но надеюсь понять после ваших разъяснений.

— О, это все та же цепь видений. Помните, я звонил вам и рассказывал о внутренности здания. Во время разговора с вами я сообразил, что это мастерская скульптора или художественная школа. Еще одна связь с моей мечтой поразила меня, и я поспешил снова вернуться к галлюцинациям, уже понимая в них какую-то определенную линию, какой-то смысл, который я и должен был, наверное, разгадать.

Еще и еще я поддавался своим видениям, усиливая их и сосредоточиваясь по вашим указаниям, но картины, ранее мелькавшие передо мной, как-то стушевались, делались невнятными. Едва наступал момент появления отчетливых и долгих видений — неизменно возвращался зал в белом здании, художественная мастерская. Больше ничего я не смог увидеть и начал уже приходить в отчаяние. Ощущение замкнутости воспоминания, о котором вы говорили, не приходило.