Почти как «Бьюик» - Кинг Стивен. Страница 3

Он вышел на середину комнаты и все разговоры стихли. В руке он держал бумагу. С золотым гербом наверху.

— Питтсбург! — обеими руками он поднял бумагу над головой, словно олимпийскую медаль. — Меня приняли в Питтсбурский университет! И дали мне стипендию! Практически полностью покрывающую оплату обучения!

Все зааплодировали. Ширли чмокнула его прямо в губы, отчего парнишка залился краской. Хадди Ройер, который, несмотря на выходной, болтался в расположении взвода, ворча по поводу судебного процесса, на котором ему предстояло давать показания, вышел и вернулся в пакетом пирожков. Арки своим ключом открыл автомат с баночками прохладительных напитков, и мы устроили пир. Уложились где-то в полчаса, не больше, и разошлись в прекрасном настроении. Все пожимали руку Неда, письмо из Питтсбургского университета обошло комнату (я думаю, дважды), пара копов, которые в этот день не работали, приехали из дома, чтобы перекинуться с Недом парой слов и поздравить его.

А потом, конечно, пришлось спускаться с облаков на грешную землю. Западная Пенсильвания — место спокойное, но не кладбище. Загорелся дом в Погус-Сити (этот городишко такой же сити, как я — эрц-герцог Фердинанд), на дороге 20 перевернулась повозка амишей. Амиши держатся обособленно, но в таких случаях от помощи не отказываются. Лошадь не пострадала, а это главное. Основные происшествия с повозками приходятся на вечера пятницы и субботы, когда молодые парни в черном отдают должно спиртному. Иной раз какой-нибудь доброхот покупает им бутылку или ящик пива «Айрон-Сити», иногда они пьют пойло собственного приготовления, убойный самогон, который не поднесешь и заклятому врагу. Таковы реалии жизни. Это наш мир, и мы, по большей части, его любим, включая амишей с их богатыми фермами и оранжевыми треугольниками на задках маленьких аккуратных тележек.

И конечно, на мне лежала работа с документацией, с бумагами, которых с каждым годом становилось все больше. Теперь я уже не понимаю, почему хотел стать начальником. Я сдал экзамен на звание сержанта, когда Тони Скундист обратился ко мне с таким предложением, следовательно, тогда видел в этом какой-то смысл, но нынче точно не вижу.

Где-то в шесть вечера я вышел покурить. Для этого у нас есть специальная скамья у автомобильной стоянки. С нее открывается очень неплохой вид. Нед Уилкокс сидел на скамье с письмом из Питтсбургского университета в одной руке, а по его лицу катились слезы. Посмотрел на меня, отвернулся, вытер глаза ладонью свободной руки.

Я сел рядом, подумал о том, чтобы обнять за плечо, но не стал этого делать. Обычно такое сочувствие выглядит фальшиво. По моему разумению. Я — холостяк, все мои знания об отцовстве могут уместиться на булавочной головке, где еще останется место для молитвы «Отче наш». Поэтому я закурил и какое-то время вдыхал и выдыхал дым.

— Все нормально, Нед, — наконец выдавил я из себя. Все, что смог придумать, хотя так и не понял, что могли означать мои слова.

— Я знаю, — ответил он сдавленным, пытающимся сдержать слезы голосом, и тут же добавил, словно продолжил предложение, мысль, — Нет, не нормально.

И по интонациям я понял, что он сильно обижен. Что-то его крепко мучило, не давало покоя.

Я курил и молчал. На дальней стороне автостоянки стояли деревянные постройки, которые давно следовало или подновить, или снести. Раньше в них стояла разнообразная дорожная техника округа Стэтлер, грейдеры, бульдозеры, асфальтоукладчики, но десять лет тому назад для них построили новый большой каменный ангар, очень напоминающий тюрьму. От всего дорожного хозяйства осталась огромная куча соли (солью мы пользовались, отщипывали помаленьку, но куча, можно сказать, гора, не убывала). Среди этих построек находился и гараж Б. Черные буквы на раздвигаемых воротах заметно выцвели, но еще читались. Думал ли я о "бьюике роудмастере», который стоял за этими воротами, когда сидел рядом с плачущим юношей и хотел, только не знал, как, обнять его? Не знаю. Возможно, и думал, но я не уверен, что нам самим известны все наши мысли. Фрейд, конечно, напридумывал много всякой чуши, но в этом, пожалуй, не ошибался. Я ничего не знаю о подсознании, но в голове каждого из нас есть свой пульс, это точно, так же, как и в груди, и пульс этот несет в себе бесформенные, не выражаемые словами мысли, которые по большей частью мы не можем даже понять, хотя обычно это важные мысли.

— Что сказала твоя мать, когда ты показал ей это письмо?

Он рассмеялся.

— Не сказала. Закричала, как дама, которая только что выиграла в телевикторине поездку на Бермуды. А потом заплакала, — Нед повернулся ко мне. Слезы на щеках высохли, но глаза заметно покраснели. И выглядел он куда моложе своих восемнадцати. На лице сверкнула короткая улыбка. — Конечно, она очень обрадовалась. Как и маленькие Джи. Как и вы. Ширли поцеловала меня… у меня по коже побежали мурашки.

Я рассмеялся, подумав, что мурашки побежали и по коже Ширли. Он ей, конечно, нравился, парень-то симпатичный, и мысль о том, чтобы сыграть роль миссис Робинсон могла прийти ей в голову. Не обязательно приходила, но могла. Ее муж уже двадцать лет, как пропал из виду.

Улыбка Неда поблекла. Он посмотрел на письмо из университета.

— Я знал, что ответ положительный, как только достал письмо из почтового ящика. Каким-то образом мог это сказать. И мне снова стало недоставать его. Совсем, как раньше.

— Я знаю, — но, разумеется, не знал. Мой отец жив и сейчас, крепкий, энергичный, любящий крепкое словцо семидесятичетырехлетний мужчина. И моя мать в свои семьдесят особо не жалуется на здоровье.

Нед вздохнул, посмотрел на холмы.

— Он так глупо погиб. Я даже не смогу сказать своим детям, если они у меня будут, что их дедушка пал под градом пуль, преследуя грабителей банка или террористов, пытавшихся заложить бомбу под здание окружного суда. Ничего такого не было.

— Да, — согласился я, — не было.

— Я даже не смогу сказать, что он потерял бдительность. Он просто… мимо проезжал пьяница и он просто…

Нед наклонился вперед, словно старик, у которого скрутило живот, и на этот раз я хотя бы положил руку ему на спину. Он очень старался не расплакаться, я это видел. Старался показать себя мужчиной, уж не знаю, что это означало для восемнадцатилетнего парнишки.

— Нед. Не надо.

Он яростно замотал головой.

— Если есть Бог, тогда должна быть причина, — он смотрел в землю. Моя рука все еще лежала у него на спине и я чувствовал, как она поднимается и опускается, словно он только что пробежал немалую дистанцию. — Если есть Бог, должна быть какая-то логика событий. Но ее нет. Во всяком случае, я ее не вижу.

— Если у тебя будут дети, Нед, ты сможешь сказать, что их дедушка умер, выполняя свой долг. Потом приведи их сюда, покажи им его фамилию на доске павших, рядом с другими.

Он вроде бы меня не слышал.

— Мне снится сон. Плохой сон, — он замолчал, словно задумался о том, как выразить свою мысль словами, потом продолжил. — Мне снится, что все это сон. Вы понимаете, о чем я?

Я кивнул.

— Я просыпаюсь в слезах, оглядываю комнату. Она залита солнечным светом. Поют птицы. Утро. Снизу доносится запах кофе, и я думаю: «Он в порядке. Слава тебе, Господи, мой отец жив и здоров». Я не слышу его голоса, просто знаю. И думаю, что за глупая идея, конечно же, он не мог идти вдоль трейлера, чтобы сказать водителю, что у того с одного из задних колес сорвало протектор, и попасть под автомобиль, за рулем которого сидел пьяница. Такую глупость можно увидеть только в глупом сне, где все может показаться таким реальным… и я начинаю перекидывать ноги через край кровати… иногда я вижу, как мои лодыжки попадают в полосу солнечного света… даже чувствую его тепло… а потом просыпаюсь, еще ночь, я укрыт одеялом, но мне очень холодно, я просто дрожу от холода и знаю, что моя мечта всего лишь сон.

— Это ужасно, — ответил я, вспомнив, что в детстве мне снился точно такой же сон. Только про мою собаку. Собрался уже сказать ему, но передумал. Горе, оно всегда горе, но собака — не отец.