Золотой характер - Ардов Виктор Ефимович. Страница 28

И что бы вы думали? Режиссер разразился вдруг неудержимым смехом! Он сидел и, хлопая руками по коленям, хохотал, а я стоял, как дурак, и не мог понять: человек это или сам дьявол в образе человеческом?

О, мне до скончания дней своих не забыть этого смеха! Смех, на всю жизнь лишивший меня права называться Положительным.

Я сгорал от негодования, готовый кинуться на режиссера.

Но он вдруг перестал смеяться. Поднявшись с кресла, обошел вокруг меня и торжественно произнес:

— А ведь из вас может получиться замечательный негодяй. Настоящий мерзавец!

И, хлопнув меня по плечу, режиссер пророчески заключил:

— Молодец, юноша! Быть тебе артистом. Я верю: через пару-тройку лет на театральном небосклоне звездой первой величины засияет еще один Отрицательный!

С тех пор и началось, фигурально говоря, мое победное восшествие на опасные высоты Отрицательного. С тех пор и посыпались на мою голову всяческие беды и обиды. Помните, как у шолоховского деда Щукаря? Нарекла ему бабка чин «енерала» — и пошло у бедного человека все навыворот.

Так и у меня: окрестил меня режиссер Отрицательным — и нет мне ни радости, ни покоя. Чем лучше я изображаю мерзавцев, тем чаще меня узнают и тем реже я чувствую себя Положительным. Когда-то, «в дни юности туманной», я три года ухаживал за одной актрисой. И что же? Вышла все-таки за Положительного. Бывало, во время съемок какой-нибудь Положительный напьется, надебоширит, побьет посуду в гостинице, а штраф мне присылают. Это если в городе. А то поедешь, скажем, куда-нибудь в глушь на съемки. Положительному жители сдают первую квартиру и почти задаром, а мне и чулан приходится с трудом находить… А категории как в инстанциях устанавливаются? Известное дело: Положительный едва выбьется из артистических пеленок — ему уже вторая, а то и первая… Другое дело мне — Отрицательному. Впрочем, может, это так и следует, потому что, куда ни поеду, куда ни пойду — всюду на меня показывают пальцем и шепчут:

— Гляди-ка, ведь это и есть тот самый, который выдал наших партизан фашистам. Помнишь, в такой-то картине?

Или еще что-нибудь в этом роде.

Был, например, такой случай.

Вышел я из киностудии на улицу и стою, жду такси. После съемки устал, конечно, и злой, как дьявол, потому что очень неудачно прошла эта съемка: режиссер и так и сяк вертел меня, а я не вижу перед собой этого въедливого вымогателя Дрючкина (есть такой прохвост в фильме) и, ясное дело, не могу никак войти в роль. Так и отложили съемку на завтра…

Выскочил я на улицу, вижу, такси не дождешься, и решил рискнуть: поеду на троллейбусе. Благо и троллейбус подошел как раз. Поднял я воротник и встал в очередь. Подвигаюсь потихоньку вместе с очередью. А сзади уже тоже несколько человек, и все, как и я, торопятся, подгоняют друг друга.

— Гражданка, нельзя ли побыстрее? — попросил также и я стоявшую передо мной женщину.

Женщина сердито оглянулась… Испуганно посмотрела на меня, потом в раскрытую сумочку… и — повалилась замертво!

Растерявшись, я не успел поддержать женщину, и она очутилась на руках какого-то старика в серой мерлушковой шапке. Очнувшись, женщина в истерике закричала:

— Ограбили! Вытащили!.. Все… до копейки…

Вокруг нас моментально собралась толпа.

Гневно досмотрев на меня, старик возмущенно сказал:

— Молодой человек, как вам не стыдно? Верните сейчас же деньги этой несчастной!

Этого было вполне достаточно, чтобы отправить меня вместе с пострадавшей в милицию. Там, конечно, быстро выяснилось, что я не тот, за кого меня так «любезно» выдал старик. Выходя из отделения милиции, я спросил потерпевшую:

— Сколько же у вас взяли в бессрочный кредит герои, которых я некогда играл?

— Сто рублей… Не смейтесь: для меня это очень, очень много… Я пенсионерка… — с тоской объяснила женщина.

Я достал из кармана сотенную и протянул ей. Она с благодарностью сказала:

— Спасибо, милок!

И уже совсем шепотом, чтоб я не слышал, кому-то объяснила:

— Ясное дело: не свои, не трудовые отдал… Не у меня, так в другом месте смахнул. Обличье-то какое: ворюга или шпион — ни дать, ни взять.

Разумеется, обворованной женщине повезло, что меня на улице приняли за кого-то из тех, кого я изображаю на сцене или в кино. Но ведь мне-то не легче от этого! Я тоже живой и хочу, чтобы на улице люди видели во мне не своего недруга, а нормального советского человека, я хочу быть для взрослых и для детей чутким, внимательным семьянином, хорошим товарищем, каким я на самом деле и являюсь. А что я могу сделать? Не ходить же мне все время в гриме Положительного? А что тогда скажут наши уважаемые критики? Ведь они так смело и так много пишут положительного только о Положительном. Они пишут похвальные статьи даже тогда, когда тот или иной Положительный далеко не совсем положителен ни на производстве, ни в быту. Даже тогда, когда того или иного Положительного потчуют в печати фельетончиком, обсуждают его «подвиги» в коллегии Министерства культуры или еще где-нибудь…

Не следует ли нашим зорким критикам писать и об искусстве Отрицательного столько, сколько они пишут об искусстве Положительного? Кто же, кроме них, кроме критиков, раскроет зрителю живую душу Отрицательного? Кто же, кроме них, критиков, оградит Отрицательного от тех бед и напастей, которые порой сыплются на его бедную голову?

Увы, кроме них, — некому!

Рисунок Кукрыниксы

ЗЕЛЕНЫЙ ЗМИЙ

В. Комов

СОВЕСТЬ В ПОРТФЕЛЕ

Как обычно, Лена Курашева — маленькая рыжеватая девушка с внимательными строгими глазами — пришла на работу раньше положенного и села за машинку. Тут же ее вызвал директор райпищекомбината Сапунов:

— Срочно сделай в двух экземплярах, на хорошей бумаге, — и, не поздоровавшись, протянул пачку тетрадочных листков, исписанных мелким, витиеватым, неразборчивым почерком. — Я уезжаю в командировку в соседнюю область… Сама проверь все, зарегистрируй в книге «исходящих» и отнеси редактору. Копию оставь!

Лена молча вышла. Через минуту тонкие пальцы машинистки уже бегали ото клавишам, казалось, что она к ним не прикасается, и буквы словно сами образуют слова и предложения.

Давно уже стало правилом, что Лена дописывала пропущенные слова в творениях директора, исправляла грамматические и стилистические ошибки, расставляла абзацы. Сапунов этого не замечал. Но как-то Курашева перепутала интервалы и сделала чуть больше поля. Начальник учинил ей разнос за «грубейшую невнимательность» и поставил на вид в приказе.

— Будет наука!.. У нас не контора «Олифа и дранки»!.. Каждая неточность может привести к явно отрицательным последствиям, — весь день бурчал Сапунов.

Машинистка со всем этим мирилась. Только не могла понять, какое директор имеет право писать статьи в районную газету о заботе, о внимании к людям.

Вот и сегодня ей предстояло перепечатать материал на эту же тему… Чем дальше, тем беззастенчивее поучал директор, как надо относиться к людям, их запросам и требованиям.

Последняя фраза… Курашева сколола скрепкой статью — десять страниц получилось. Перечитала: «Нечестно посылать такую «исходящую»!..

Лена вставила в машинку чистый листок и первый раз в жизни начала создавать свою собственную статью. Она написала о том, что Сапунов грубит подчиненным, ко всем подряд обращается на «ты», частенько не здоровается с техническими работниками.

Комсомолка рассказала и о «чуткости» руководителя райпищекомбината. Дрова завезли только двум сотрудникам, все комнаты, кроме директорского кабинета, не отремонтированы, уборщице не дал машину отвезти сына в больницу…

«За две недели до отчетно-выборного профсобрания наш директор обычно вызывает работников комбината и интересуется, кому и чем надо помочь: квартира, ремонт, путевка, топливо, разряд повысить… А как только кончилось собрание — снова забывает о людях, снова прячет совесть и чуткость в портфель», — развенчала нехитрый прием начальника машинистка.