Золотой характер - Ардов Виктор Ефимович. Страница 8

Кому не нужен успех? Артистам он нужен в особенности. Без него артист чахнет, становится завистником и интриганом. Мне же — молодому, начинающему — успех нужен как воздух.

За два дня до премьеры я ходил по комнате и твердил свою роль. В двенадцатом часу пришла Машенька, наш декоратор. Она слушала меня за дверью и вбежала в мою комнату, смеясь и аплодируя.

— Браво! Браво! Ты бесподобен! Ты страшен! Браво… Только, знаешь, слишком уж… Твой герой — такое чудовище, что как-то… Бывают ли такие в жизни? Вечно тебе дают черт знает что! То проезжий, то прохожий, то хулиган, то пижон, а теперь — что-то умопомрачительное… Но хватит. Собирайся, тебе надо проветриться.

Глядя на Машеньку, на ее поблескивающие глаза, веселые лучистые волосы, слушая ее щебетание, я забываю все заботы и думаю только о том, как я счастлив. Машенька — моя невеста.

— И вот что! Приехала мама. Не отвиливай. Ты должен с ней познакомиться. Она хочет тебя видеть. Так что, живо!

Я не сопротивлялся. Был отличный день, и мне самому хотелось прогуляться по городу. Я надел галстук, прихватил пальто, шляпу, и мы выбежали на улицу. Ночью падал снег, но к обеду он почернел и подтаял. Было тепло, и, хотя был ноябрь, все очень походило на весну. Я бережно держал Машенькин локоть, и не все ли равно — осень ли это была, весна ли — я был счастлив. Хотелось выкинуть что-нибудь легкомысленное и веселое.

— Ты будь вежлив, — говорила Машенька, — старайся показаться солидным, рассудительным. Тебе это ничего не стоит — ты артист. Что-нибудь соври.

— Как! Еще одна роль? И, кажется, роль скромного, заведомо положительного молодого человека. Машенька, пожалей меня, я этого не репетировал.

Я уже представлял себе все неизбежные неловкости, заминки, паузы, как вдруг меня осенило… «Сыграю-ка я перед мамашей своего негодяя, — подумал я, — а потом объяснюсь. Будет весело, непринужденно, заодно прорепетирую и посмотрю, как оно — на свежего человека».

Я был доволен своей выдумкой, и мне заранее стало смешно. В таком настроении я предстал перед Машенькиной мамашей.

И вот я и Варвара Семеновна сидим друг перед другом в небольшой светлой комнатке, завешанной и заставленной этюдами.

— Смотри же, — шепнула мне Машенька, — я хочу, чтобы ты ей понравился, — и убежала на кухню.

Мамаша — еще нестарая миловидная женщина, похожая, впрочем, на гусыню. Длинная шея, узкие плечи, белая блузка и строгое, даже надменное выражение лица. Минуту мы молчим. Я бы давно уж смутился, но не таков мой герой.

— Я очень рада, что мы познакомились, — сказала наконец мамаша.

— Да, — отвечаю я, — это не лишне.

И снова молчание. Слышно только, как Машенька бренчит на кухне кастрюлями. «Начну, — решил я, — ошарашу сразу».

Я откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и начал:

— Мы, Варвара Семеновна, люди умные и не будем играть втемную. Я женюсь на вашей дочери. Не надо истерик, слез, восторгов тоже не надо. Обойдемся без междометий, восклицаний и прочих изъявлений чувств. Экономьте нервы… Вопросов вы мне тоже не задавайте. Я все сам объясню. Вы хотите знать, кто я такой. Вы, конечно, слышали, что меня считают здесь… Как бы это вам сказать… непорядочным человеком. Это пустяки. Мне завидуют. Завидуют моему умению жить.

— Артистам всегда завидуют, — сказала вдруг мамаша.

К моему изумлению, на ее лице не было смущения. Строгость вдруг сползла с ее губ, а приподнятые брови означали лишь легкое удивление и любопытство.

— Да, я артист, — продолжал я. — Почему бы не быть артистом, если за это неплохо платят? Но я могу быть и бухгалтером, и швейцаром в ресторане, и директором бани — только заплатите мне больше… Конечно, получать и дурак может. Я такой человек, что мне никогда никто не даст, если я сам не возьму. Но сам я возьму обязательно. Зачем я женюсь на вашей дочери? Ваша дочь мне, конечно, нравится. Она… ничего себе… шик, экстра, прима. Но дело не в этом…

Я нагло зевнул и искоса взглянул на мамашу. Мамаша сидела смирно. Она не собиралась падать в обморок, закатывать истерику и даже не перебивала меня. Мне показалось, что смотрит она на меня внимательно, с теплотой. Такие глаза бывают у доброго учителя, когда он смотрит на способного малыша. «Странно, — подумал я, — ее, видимо, ничем не прошибешь».

— Дело, разумеется, не в том, что я не могу жить без вашей дочери. Я могу без нее жить. Мы знакомы всего две недели, но этого вполне достаточно для того, чтобы почувствовать взаимную… выгоду. Машенька будет жить роскошно, модой будет заправлять. С другой стороны, мне необходима связь с культурными людьми… с запросами. Сейчас я и сам артист, но, как только мы поженимся, я уйду из театра. В театре не развернешься. Я перейду в какое-нибудь солидное учреждение с дебетом-кредитом. Например, в комиссионный магазин — на простор.

«Почему она меня не выгонит?» — недоумевал я.

— Я выкладываю вам все начистоту, потому что я уверен, что вы умная женщина и любите свою дочь. Нравлюсь я вам или не нравлюсь — это не имеет никакого значения. Машенька от меня никуда не денется. Я хотел, чтобы вы поняли, что ваша дочь находится в крепких руках.

Я помолчал, прошелся по комнате и сказал, гадко ухмыляясь:

— Между прочим, у нас с Машенькой все зашло очень далеко… Вы можете нас поздравить чисто формально… пост-фактум, так сказать, — вы меня понимаете…

Мамаша не побледнела, не вскочила, не затопала ногами, а странное дело, она улыбалась.

«Бревно — не женщина… Ну, я тебя доконаю!» — обозлился я.

— Мне сейчас нужны деньги, — продолжал я как можно нахальнее, — для одного дельца. И вы мне их дадите… Если вы мне откажете, я могу не жениться на вашей дочери. Очень свободно… Я ведь все могу.

После этих слов я ждал чего угодно, только не того, что произошло. Я не поверил своим ушам. Мамаша спросила меня голосом, полным внимания и предупредительности.

— Сколько вам надо?

— Тысячу, — сказал я в замешательстве: я уже не мог больше играть.

— Конечно, я вас выручу, — улыбаясь, сказала она и засеменила в другую комнату.

Вошла Машенька.

— Обед готов… Что такое ты ей говорил? Она в восторге от тебя. «Это, говорит, то, что тебе надо. С таким мужем, говорит, сто лет жить можно. Он — прелесть. Но скажи ему, чтобы он был осторожнее. Он, говорит, молод, горяч». Так чем же ты ее очаровал?

В глубокой задумчивости я опустился на стул. «Да, это успех», — думал я, с тревогой вглядываясь в невинные Машенькины глаза.

Арк. Васильев

ЛИЧНОЕ МЕСТОИМЕНИЕ

Судьбы бывают разные. В тот вечер наша судьба лежала на диване под пуховым платком и слегка похрапывала. Звали судьбу Анна Ивановна. Она была немногословна, как и все дежурные администраторы гостиницы. Именно она и свела нас за одним столом в вестибюле — ожидать, когда освободится номер. От нечего делать мы разговорились. Больше всего мне понравилась история, рассказанная кооперативным работником Королевым. Вот она вся, целиком, без всяких прикрас и поправок.

С Алексеем Ивановичем Брыкиным мы впервые встретились на заре хозяйственной деятельности. Оба мы, окончив торговокооперативный техникум, в один и тот же день предстали перед комиссий по распределению молодых специалистов. В техникуме мы с Брыкиным были в разных группах и близко не сходились. Через несколько дней мы очутились в одном райпотребсоюзе. Я был назначен товароведом на базу, а Брыкин на такую же должность в засоло-мариновочный пункт. Признаться, я даже был обижен за моего нового приятеля и пытался утешить его, начав популярно объяснять значение маринадов в общественном питании. Но Брыкин странно как-то усмехнулся и загадочно произнес:

— Маринады хороши на закуску для возбуждения аппетита…

Через месяц Брыкин был уже заведующим пунктом, в конце квартала возглавлял всю заготовительную контору, а к новому году он уже был заместителем председателя райпотребсоюза.

Вообще, конечно, быстрому продвижению молодых специалистов удивляться не приходится. Иной уже года через два после института крупным заводом управляет, другой, глядишь, учреждение возглавляет. Все это понятию: людей, богатых умом, с большой душой у нас много. Но, откровенно говоря, я не понимал, чем объяснить столь быстрое восхождение Брыкина по нашей кооперативной лестнице. В техникуме он слыл середняком, особой любви ни к чему у него никогда не замечалось.