Эффект Сюзан - Хёг Питер. Страница 30

Меня пугает в соседях то, что они и сами похожи на ангелов. За те годы, что мы с Лабаном не раз чуть не оторвали друг другу головы, между ними я ни разу не слышала ни одного плохого слова. Они любят Тит и Харальда, словно это их дети. Их сад похож на райский, с бессистемными посадками, где посредине поставлен на вечный прикол катер в окружении моря цветов. До того как Ингемана скрутил артрит и он перестал выходить из «каюты» — так он называет свою комнату на верхнем этаже дома, он создал в саду то, что он называет — и что на самом деле таковым является — «тропой любви», где можно идти, обнявшись с возлюбленной под розами, чувствуя себя перенесенным в другой и лучший мир.

Так что я их не понимаю. Все слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Мы тут немного наломали дров, — говорю я, — в Индии, все вчетвером, каждый по-своему. Но мы получили удивительное предложение от нашего государства, мы должны найти кое-какую информацию. За это с нас снимут обвинения и вернут все гражданские права. Мы согласились. И теперь собираем эту информацию. Но что-то пошло не так. Кое-кого убили. Кто-то пытался убить нас с Харальдом. Так что мы думаем уйти в подполье.

Дортея смотрит в сторону нашего дома.

— Это вы тут думаете уйти в подполье?

Несомненно, очень разумный вопрос.

— Они считают, что мы уехали в Италию. В рамках программы по защите свидетелей. А другие полагают, что нас убили. Надеюсь. Так что мы в свободном полете. Думаем, у нас есть два дня. Мы пытаемся понять почему все это происходит. До того как передадим им информацию. Пытаемся держаться. Нам нужен небольшой документ. Какой-то отчет. Он должен находиться где-то под Фолькетингом. В каком-то защищенном хранилище.

Она склоняет голову набок и прищуривается.

— Думаю, это филиал Государственного архива. Кроме самого архива Фолькетинга, другого нет. Он находится под подвалами. Еще глубже. Это так называемые нижние подвалы. Тянущиеся под Педагогическим информационным центром. Под типографией Фолькетинга. Это по сути туннели. Они были прорыты еще в Средние века. Можно пройти под всем Слотсхольменом. Если хватит смелости.

— Дортея! А есть ли хоть какая-то возможность туда попасть?

Она склоняет голову в другую сторону. Из прихожей, где мы стоим, узкая лестница ведет на второй этаж и дальше к «каюте» Ингемана. Над каждой третьей ступенькой на стене висит цветная гравюра в рамке с изображением девушки в национальном костюме. По пути к Ингеману можно познакомиться со всеми национальными костюмами Дании. На лестнице лежит красная ковровая дорожка, закрепленная латунными прутьями. Они начищены до блеска. Ручка входной двери блестит. Стекла дома сверкают. Все у Дортеи в доме делается как положено, да-да, именно так, как положено.

— Там все перекрыто. После взрывов в правительственном квартале в Осло. У самого здания Стортинга. И беспорядков в две тысячи пятнадцатом году. Все двери подключены к сигнализации, которая сработает одновременно в управлении городской полиции, в полицейском участке Фолькетинга и в компании «Securitas».

Она снова щурится.

— Но, конечно же, мы можем туда попасть.

Кривая, отражающая наши взаимоотношения с другими людьми как функцию времени, стремится к прямой линии. Это означает, что в наших отношениях друг с другом один день похож на другой. Иногда кривая опускается, но обычно все остается без изменений. Моментов, когда мы в какой-то точке берем производную и обнаруживаем, что касательная к кривой имеет положительный угол и что мы, следовательно, приближаемся друг к другу, не так уж много.

И очень редко бывает так, что функция прерывается и делает скачок.

К такому моменту сейчас, вероятно, приближаемся мы с Лабаном и Дортеей Скоусен.

Она сидит на переднем сиденье рядом с Лабаном, на коленях у нее разложена карта коридоров под Кристиансборгом.

Это фотокопия, и она, должно быть, была сделана на заре копировального дела в шестидесятых годах прошлого века. Бумага пожелтела, линии крупнозернистые, аппарат мог делать копии только формата А4, поэтому карта склеена из пяти или шести листов. Там, где клея не осталось, листы скреплены скотчем.

На каждом листе резиновой печатью был поставлен штамп «Секретно!», в оригинале он был красным, в копии — выцветший и серый.

В Дортее всегда было что-то, выдающее в ней муниципального служащего. И дело не только в том, как старательно она убирает дом, но и в том, с какой тщательностью они с Ингеманом всегда чистили снег и посыпали каменной крошкой тротуар перед своим домом — а заодно и наш, потому что мы все время про него забывали. И в том, как аккуратно они водят свой старый «вольво» шестидесятых годов, машину, которой давно место в музее, но которая до сих пор на ходу благодаря доброму слову, теплому гаражу, сорока годам безаварийной езды, да и вообще спокойствию и заботливости владельцев.

Я очень хорошо понимаю эту сторону Дортеи. Во мне тоже есть кое-что от муниципального служащего. Как и в девяноста пяти процентах всей науки. Комплексный набор правил, которым руководствуются бухгалтеры с университетским образованием.

Но сейчас в Дортее проявилось нечто иное. Она совершенно спокойна, но и она, и мы знаем, что означает выцветший штамп секретности на листах. Она сейчас делает то, что однажды обещала никогда не делать, поставив свою подпись под каким-то документом. Теперь она собирается нарушить свой муниципальный обет.

— Система туннелей под Кристиансборгом попадала в брошюру Дня достопримечательностей восемь лет подряд. В первые годы я сама проводила экскурсии. Я тогда была администратором. Кому как не мне было это поручить? Кроме охранников Фолькетинга вообще никто не знал туннелей. Некоторые из коридоров были закрыты из-за опасности обрушения. Охранников мы не могли просить водить экскурсии. Так что это было нашей обязанностью. Туннели начинаются под музеем Торвальдсена. Проходят под склепом Дворцовой церкви Кристиансборга. Некоторые ответвляются в сторону королевских конюшен. Другие тянутся через городские казематы, в подвалы с экспозицией сохранившейся части дома Абсалона. Потом они идут под Фолькетингом к Королевской библиотеке. Узкие туннели, прорытые вручную. В которых теперь проложены трубы центрального отопления и кабели. В семидесятые годы несколько молодых людей проникли в караульное помещение и украли форму охранников, после чего тут всё закрыли. Сделали карту и поставили замки. В то же время пробили проход в архив. Такой аппендикс под залом Ланстинга. Туда поместили самые ценные рукописи Арнамагнеанской коллекции^[13], вокруг которой тогда еще не улеглась шумиха. После того как часть коллекции была передана Исландии. Среди прочего — «Сага о Ньяле». Боялись вандализма. И старейший экземпляр Саксона Грамматика. И «Ютландское право». Самые ценные инкунабулы. И документы, относящиеся к категории, которую мы в администрации называли «Вечная охрана». Это девяносто лет. С возможностью продления. Например, документы, касающиеся государственной безопасности.

Лабан едет по Нёрре Вольгаде, по бульвару Андерсена и сворачивает на Стормгаде. Когда мы проезжаем мимо Национального музея, Дортея делает знак и мы поворачиваем на площадь Двора принца Йоргена. Она просит остановиться. В декабрьской тьме музей Торвальдсена производит гнетущее впечатление, он похож на огромную серую скалу.

Она выходит, куда-то исчезает, снова появляется и машет нам, показывая на узкую улочку. Там она открывает дверь, мы заезжаем в маленький подземный паркинг под музеем, свет включается автоматически, дверь за нами закрывается.

Мы выходим из машины, я забираю с собой ломик и маленький налобный фонарик. Здесь чуть больше двадцати парковочных мест, все остальное пространство занято ящиками и мраморными статуями. Дортея набирает комбинацию цифр, медленно, чтобы я запомнила.

— Я все еще член правления, — объясняет она. — Общества друзей музея.

Дверь открывается. Я всегда обходила музеи стороной. Даже Технический музей в Хельсингёре. Мне и со своим-то собственным прошлым не разобраться. Не хочу обременять себя еще и прошлым человечества.