Ведьмы Плоского мира - Пратчетт Терри Дэвид Джон. Страница 105

Томджон поднялся с постели и первым делом окунул голову в таз с холодной водой.

В комнате Хьюла царили тишина вперемешку с храпом. Томджон в одно мгновение влез в штаны, сунул голову в рубашку и распахнул дверь.

Первым делом ему почудилось, что комната ночью подверглась нападению злобной снежной бури, которая намела диковинного вида белые сугробы, громоздящиеся сейчас во всех углах комнаты. Хьюл сидел за своим столом посреди комнаты, уложив голову на пачку исписанной бумаги, и храпел.

Томджон на цыпочках пересек комнату, подобрал первый попавшийся комок бумаги, разгладил его и увидел следующее:

Далее все тонуло в сплошной паутине зачеркиваний, посреди которой жирнела внушительная клякса. Томджон отбросил лист и схватил наугад другой комок.

Судя по складкам, этот лист топтали особенно самозабвенно. Хьюл когда-то поделился с Томджоном своей теорией вдохновения. По комнате было видно, что прошлой ночью вдохновение здесь хлестало проливным ливнем.

Завороженный постижением сути процесса творения, Томджон потянулся за очередным неудавшимся фрагментом.

Томджон уже в который раз подивился последней ремарке. Судя по всему, эту ремарку Хьюл особенно любил, поскольку начинял ею все свои творения. Ответа, что она значит, Томджон у него так и не добился. Очевидно, загадке «что и куда может совать суета» суждено было остаться нерешенной.

Томджон мягко подкрался к столу и, задержав дыхание, вытащил стопку бумаги из-под головы спящего гнома, а на место стопки тут же ловко подложил подушку.

Первая же страница гласила:

Томджон нетерпеливо перевернул страницу.

Пробежав глазами несколько первых листов, юноша решил заглянуть в конец.

Хьюл храпел.

Во сне его возносились и низвергались боги; по океанам холста проворно шныряли вольные ладьи. Картины прыгали, бегали друг вокруг друга, мелькали без остановки: там были люди, парящие на невидимой леске и без оной; по небу проплывали воображаемые каравеллы, ведущие друг с другом воображаемое сражение; открывались новые моря; распиливались надвое красотки; а вокруг всего этого хихикало и бормотало великое множество постановщиков спецэффектов. Раскинув в отчаянии руки, Хьюл мчался сквозь это великолепие, стремясь объять все и зная, что на самом деле ничего такого нет и никогда не будет, ведь в действительности у него имеются только несколько квадратных ярдов подмостков, скудные запасы холстины и немножко красок, с помощью которых предстояло изобразить хотя бы парочку из того бесчисленного множества образов, что населяли Хьюлову голову.

Да, воистину только в сновидениях мы обретаем подлинную свободу. Все остальное время мы на кого-то работаем.

— Пьеса в целом неплохая, — заявил Витоллер. — Но привидение меня не устраивает.

— Привидение должно остаться и останется, — угрюмо буркнул Хьюл.

— Ты забыл, что такое насмешки? Публика любит побросаться в актеров всякими предметами. Знаешь, помидоры, конечно, легко отстирываются, но ощущение все равно неприятное.

— А я говорю, привидение останется. Оно здесь необходимо, ибо того требует развитие драмы.

— Когда ставили твою прошлую пьесу, ты тоже что-то кричал о развитии.

— Я и сейчас от своих слов не отказываюсь…

— …И когда ставили «Развлеки себя сам», и когда обсуждали «Волшебника из Анка», и еще тысячу раз.

— Да. Потому что мне нравятся привидения.

Они потеснились, уступая дорогу гномам-мастеровым, которые тащили машину для делания волн. Устройство представляло собой полдюжины длинных полотен, увитых сине-бело-зелеными холстяными лентами. Шевелением полотен, натянутых на огромные крылья, управляло прихотливое переплетение зубчатых передач и бесконечных ремней. Когда удавалось привести во вращение одновременно все ленты, люди со слабыми желудками вынуждены были отводить от сцены глаза.

— Морские сражения, — прошептал Хьюл. — Кораблекрушения. Гигантские тритоны. Пираты!

— И адский скрежет, — пророкотал Витоллер, всем телом опираясь на трость. — А еще — немыслимые затраты на уход. Плюс оплата сверхурочных.

— Да… Сложная машинка, — признал Хьюл. — А кто ее изобрел?

— Один чокнутый с улицы Искусных Умельцев, — ответил Витоллер. — Леонард Щеботанский. Вообще-то, он художник, а этим занимается забавы ради. Я чисто случайно услышал об этой штуке. Оказалось, он работает над ней уже несколько месяцев. Ну я тут же и купил ее. Мне крупно повезло, потому что он все хотел заставить ее взлететь.

Некоторое время они молча смотрели, как колышутся поддельные волны.

— Итак, ты все-таки едешь? — спросил наконец Витоллер.

— Да. У Томджона до сих пор ветер в голове. За ним должен присматривать кто-нибудь постарше.

— Мне будет не хватать тебя, старина. Честно тебе признаюсь. Ты мне — второй сын… Слушай, а сколько тебе лет на самом деле? Я как-то ни разу не спрашивал…

— Сто лет и два года.

Витоллер с угрюмым видом покивал. Сам он едва-едва разменял седьмой десяток, хотя из-за своего артрита выглядел чуть старше.

— Стало быть, это ты мне как второй отец…

— Знаешь, в конце концов все уравнивается, — смущенно проговорил Хьюл. — Вдвое ниже, вдвое больше жизнь. Можно утверждать, что если все сложить, то в среднем наш век сопоставим с тем, что отпущен человеку.

Витоллер вздохнул:

— Главное, я понятия не имею, как буду жить без тебя и Томджона.

— Но мы ведь уезжаем только на лето! Сколько тут еще народу останется — сам подумай! Едет-то только молодежь. И ты сам много раз говорил, что им нужно показать себя в деле.

Витоллер имел вид крайне озабоченный и очень несчастный. Стоя на холодном ветру, гуляющем между стен незаконченного здания, он как-то съежился и стал вдвое меньше, точно воздушный шар через две недели после празднества. Кончиком трости Витоллер ворошил деревянную стружку, разбросанную по полу.