Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай. Страница 58

Гровс родился в семье армейского капеллана и учился на инженера в Университете штата Вашингтон в Сиэтле и затем в Массачусетском технологическом институте. Вест-Пойнт окончил на четвертом месте в списке лучших учащихся своего курса. Сослуживцы нехотя признавали, что он умел доводить до конца порученное дело. «Генерал Гровс — величайший сукин сын из всех, с кем я работал, — писал полковник Кеннет Д. Николс, правая рука Гровса во время войны. — Самый требовательный, самый критичный. Он всегда погонял, никогда не хвалил. Колкий, язвительный. Ни во что не ставил обычную субординацию. Невероятно умный. Не боялся своевременно принимать трудные решения. Я не видел человека эгоистичнее… Я, как и все вокруг, терпеть его не мог, но между нами установилось определенное взаимопонимание».

Гровс формально возглавил проект создания бомбы 18 сентября 1942 года. Официально он назывался «Манхэттенским инженерным округом», большинство, однако, называли его Манхэттенским проектом. В тот же день Гровс распорядился закупить 1200 тонн высококачественной урановой руды. На следующий день дал указание приобрести площадку для переработки урана в Оук-Ридж, штат Теннесси. В том же месяце начал объезд всех лабораторий, занятых экспериментальными исследованиями способов выделения изотопов урана. Первая встреча Гровса с Оппенгеймером произошла 8 октября 1942 года в Беркли на обеде в честь ректора университета. Вскоре после обеда Роберт Сербер увидел, как Гровс в компании полковника Николса скрылся в кабинете Оппенгеймера. Гровс снял мундир и подал его Николсу со словами: «Возьми, найди химчистку и сдай, чтобы почистили». Сербер был поражен отношением к полковнику как мальчику на побегушках: «В этом был весь Гровс».

Оппенгеймер понял, что Гровс — цербер, сторожащий ворота Манхэттенского проекта, и включил свои обаяние и ум на всю катушку. Он выдал неотразимое выступление, однако больше всего Гровса впечатлила «самонадеянная амбициозность» Оппи, качество, которое, на взгляд генерала, делало ученого надежным и сговорчивым партнером. Его также заинтриговала мысль Роберта о том, что лаборатория должна находиться в уединенной сельской местности, а не в крупном городе. Она была созвучна обеспокоенности Гровса потенциальными угрозами безопасности проекта. Однако прежде всего Оппи ему понравился как человек. «Это гений, — потом говорил Гровс журналистам. — Настоящий гений. Например, Лоуренс очень смышленый, но он не гений, просто хороший работяга. Оппенгеймер знает все и обо всем. Он способен говорить с вами на любую тему. Ну, не совсем так. Есть кое-какие вещи, в которых он мало смыслит. Он совершенно не разбирается в спорте».

Оппенгеймер стал первым ученым, с кем Гровс говорил во время тура по лабораториям и кто понимал, что атомную бомбу невозможно построить, не решив целый ряд междисциплинарных задач. Оппенгеймер указал, что разные группы, работавшие над проблемами деления под воздействием быстрых нейтронов в Принстоне, Чикаго и Беркли, подчас лишь дублировали друг друга. Всем этим ученым следовало работать сообща и в одном месте. Гровсу, как инженеру, импонировала выдвинутая Оппенгеймером идея создания ведущей централизованной лаборатории, в которой, как он потом показал на слушании, «мы могли бы начать решение химических, металлургических, инженерных и оружейных задач, которыми до тех пор никто не занимался».

Через неделю после первой встречи Гровс доставил Оппенгеймера самолетом в Чикаго, где тот присоединился к едущему в Нью-Йорк генералу, сев в роскошный пассажирский поезд «Твентис сенчури лимитед». Они продолжили начатую беседу в пути. Уже тогда Гровс в уме отметил Оппенгеймера как подходящего кандидата на должность главы центральной лаборатории. Против такого выбора говорили три момента. Во-первых, у физика не было Нобелевской премии. Гровс считал, что этот факт мог затруднить управление коллегами, имевшими престижную награду. Во-вторых, Оппенгеймер не приобрел административного опыта. И в-третьих, «его [политическая] подноготная включала в себя много такого, что нам совершенно не нравилось».

«Оппенгеймер не выглядел явным кандидатом на пост директора, — считал Ханс Бете, — ведь он не имел опыта управления большими группами людей». С кем бы Гровс ни делился своей идеей, никто не выражал восторга по поводу назначения Оппенгеймера. «Среди научных руководителей той эпохи, — писал Гровс, — я не находил никакой поддержки — одно сопротивление». Пержде всего Оппенгеймер был теоретиком, в то время как текущий этап создания атомной бомбы нуждался в способностях экспериментатора и инженера. Эрнест Лоуренс, как бы он ни любил Оппи, был сильно удивлен выбором Гровса. Еще один друг и почитатель Оппи, И. А. Раби, не воспринимал его кандидатуру всерьез: «Он был очень непрактичным парнем. Носил обшарпанные туфли и смешную шляпу, но что важнее — понятия не имел о лабораторном оборудовании». Один из ученых Беркли небрежно заметил: «Он не смог бы управлять даже киоском с гамбургерами».

Предложив кандидатуру Оппенгеймера Комитету по военной политике, Гровс опять наткнулся на значительное сопротивление. «После многочисленных дискуссий я попросил каждого члена комитета назвать, кого они желают видеть вместо Оппенгеймера. Недели через две окончательно выяснилось, что лучшей кандидатуры, чем он, нам не найти». К концу октября назначение состоялось. Раби, не любивший генерала Гровса, скрепя сердце после войны признал, что назначение стало «настоящим проявлением гения со стороны генерала Гровса, которого обычно гением не считали. <…> Я был поражен».

Приняв назначение, Оппенгеймер тут же начал объяснять свою миссию ключевым фигурам научного сообщества. 19 октября 1942 года он написал Бете: «Пора мне уже написать вам и объяснить некоторые из моих телеграмм и действий. На этот раз я приехал на восток, чтобы разобраться с будущим. Задача, как оказалось, не из легких, но я не волен сообщать подробности текущих событий. У нас будет лаборатория для военных целей, вероятно, в отдаленной точке, готовая к работе, как я надеюсь, уже через несколько месяцев. Существенные проблемы связаны с обоснованными мерами предосторожности в отношении секретности, которые тем не менее должны позволить сохранить достаточно эффективности, гибкости и привлекательности для того, чтобы выполнить работу».

К осени 1942 года в Беркли перестало быть секретом, что Оппенгеймер с учениками исследуют возможность создания нового мощного оружия, связанного с атомом. Он нередко болтал о свой работе, иногда даже со случайными знакомыми. Однажды на вечеринке с Оппенгеймером столкнулся Джон Мактернан, юрисконсульт Национального управления по трудовым отношениям и друг Джин Тэтлок. Он хорошо запомнил эту встречу: «Роберт тараторил, пытаясь объяснить свою работу над взрывным устройством. Я не понял ни слова. <…> А когда встретил его в следующий раз, он вдруг сказал, что больше не может об этом говорить». Почти любой человек, имевший друзей на кафедре физики, слышал о разработках. Дэвид Бом считал, что «о происходящем в Беркли знали многие. <…> Чтобы составить стройную картину, много ума не требовалось».

Осенью 1942 года в аспирантуру на кафедру психологии Беркли поступила молодая студентка Бетти Голдштейн, она прибыла из колледжа Смит и быстро подружилась с несколькими аспирантами Оппенгеймера. В будущем она изменит фамилию на Фридан. У Бетти завязались отношения с Дэвидом Бомом, который под руководством Оппи готовился к защите докторской диссертации по физике. Бом, который через несколько десятков лет станет всемирно известным физиком и философом науки, влюбился в Бетти и представил девушку своим друзьям — Росси Ломаницу, Джо Вайнбергу и Максу Фридману. Они встречались по выходным, иногда сообща участвуя в деятельности «различных радикальных учебных групп», как их называла Фридан.

«Все они работали над каким-то загадочным проектом, о котором не имели права рассказывать, — вспоминала Фридан, — потому что он был как-то связан с войной». К концу 1942 года, когда Оппенгеймер начал привлекать к проекту некоторых из своих аспирантов, почти всем стало ясно: создается некое мощное оружие. «Многие из нас думали, — говорил Ломаниц, — “Боже мой, ну и ситуация возникнет, если это оружие появится; чего доброго, оно весь мир уничтожит”. Некоторые приставали к Оппенгеймеру с вопросами. Он односложно отвечал: “Вы хотите, чтобы его первыми сделали нацисты?”»