Мрачный Жнец (сборник) - Пратчетт Терри Дэвид Джон. Страница 116
– О, простите. Не обращайте на меня внимания. Я бы даже собственную голову давно потерял, если бы она не была пришита.
Сдумс откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он слышал случайные отрывки разговоров. Слышал, как Артур Подмигинс спросил у аркканцлера, кто оформлял Университет и у кого они закупают овощи. Слышал, как казначей жалуется на то, сколько денег потребует уничтожение оживших ругательств, которым каким-то образом удалось пережить недавние перемены и поселиться в темноте под крышей. Напрягая свой идеальный слух, Сдумс даже мог услышать радостные вопли Шлеппеля в далеких подвалах.
Он здесь больше не нужен. Наконец-то. Мир больше не нуждался в Ветром Сдумсе.
Он незаметно встал и направился к двери.
– Пойду прогуляюсь, – сказал он. – Может, задержусь, так что не волнуйтесь.
Чудакулли вяло кивнул ему и снова повернулся к Артуру, который упорно втолковывал аркканцлеру, как переменится Главный зал, если использовать обои «под сосну».
Сдумс закрыл за собой дверь и прислонился к толстой холодной стене.
Да, оставалась еще одна проблема…
– Ты здесь, Один-Человек-Ведро? – тихо спросил он.
– а как ты узнал!
– Ты всегда где-нибудь рядом.
– хе-хе, немало ты здесь понатворил. да, а знаешь, что произойдет в следующее полнолуние!
– Знаю. И мне почему-то кажется, что они тоже это знают.
– но он ведь превратится в человека.
– Да. А она – в волчицу. А потом они будут превращаться обратно и совпадут.
– но что это за отношения между мужчиной и женщиной, если они могут проводить вместе только одну неделю из четырех!
– Вполне возможно, что они будут куда более счастливы, чем большинство людей. Жизнь несовершенна, Один-Человек-Ведро.
– это ты говоришь Одному-Человеку-Ведру?
– А можно задать тебе личный вопрос? – спросил Сдумс. – Мне просто необходимо знать…
– что!
– В конце концов, астральный мир снова принадлежит тебе, и никто не подслушает…
– хау!
– Почему тебя называют Один-Человек…
– и все! а Один-Человек-Ведро думал, такой умный волшебник, как ты, сам мог догадаться, в моем племени детей называют по тому, что мать увидит первым, выглянув из вигвама после родов, короче говоря, это сокращенный вариант «Один-Человек-Выливает-Ведро-Воды-На-Двух-Собак».
– Печальный случай, – покачал головой Сдумс.
– все не так уж и плохо, – ответил Один-Человек-Ведро. – жалеть нужно моего брата-близнеца, ему она дала имя на десять секунд раньше.
Ветром Сдумс ненадолго задумался.
– Только не говори, ничего не говори, дай я сам догадаюсь, – взмолился он. – Две-Собаки-Дерутся?
– Две-Собаки-Дерутся? Две-Собаки-Дерутся? – переспросил Один-Человек-Ведро. – ха! да он бы правую руку отдал, чтобы его назвали Две-Собаки-Дерутся!
Однако история Ветром Сдумса заканчивается не сейчас, если «историей» можно назвать все, что он сделал, вызвал и привел в движение. Например, в одной деревушке, что высоко в Овцепикских горах, где правильно исполняют народные танцы, принято считать, что человека нельзя назвать окончательно мертвым, пока не успокоятся волны, которые он поднял в мире, пока не остановятся часы, которые он завел, пока не выбродит поставленное им вино и не будет собрано посаженное им зерно. Временная протяженность жизни, как утверждают жители деревушки, – это лишь ось, вокруг которой вращается все бытие.
Шагая по туманному городу на встречу, которой он ждал с самого момента рождения, Сдумс чувствовал, что может предсказать, чем все кончится.
Это случится через несколько недель, в полнолуние. Своего рода дополнение или приложение к жизни Ветром Сдумса, который родился в год Знаменательного Треугольника в столетие Трех Блох (он всегда предпочитал старый календарь с его древними названиями; в новом календаре с его дурацкими цифрами Сдумс постоянно путался) и умер в год Причудливой Змеи в век Летучей Мыши. Умер в физическом смысле.
По залитым лунным светом вересковым пустошам помчатся две фигуры. Не совсем волки и не совсем люди. Если им хоть немного повезет, в их распоряжении будут оба мира – и тот, и этот. Они будут не только чувствовать… но и знать.
Два мира лучше, чем один.
Скрестив пальцы перед лицом – или перед тем, что заменяло ему лицо, Смерть сидел в своем темном кабинете.
Иногда он раскачивался на стуле взад и вперед.
Альберт принес ему чашку чая и с дипломатичной беззвучностью удалился.
На столе оставался один жизнеизмеритель, и Смерть смотрел на него.
Взад-вперед, взад-вперед.
В прихожей тикали большие часы, убивающие время.
Смерть побарабанил костяными пальцами по испещренному царапинами дереву письменного стола. Перед ним, утыканные импровизированными закладками, лежали жизнеописания некоторых самых величайших любовников Плоского мира [27]. Эти жизнеописания не больно-то помогли.
Смерть встал, подошел к окну и уставился на свое темное царство. Пальцы за его спиной то сжимались, то разжимались.
Потом он схватил жизнеизмеритель и быстро вышел из кабинета.
Бинки ждала его в теплой духоте конюшни. Смерть быстро оседлал лошадь, вывел во двор и поскакал в ночь, по направлению к ярко мерцающей жемчужине Плоского мира.
На закате он мягко опустился во дворе фермы.
Он прошел сквозь стену.
Он подошел к лестнице.
Он поднял жизнеизмеритель и еще раз вгляделся в поток Времени.
Смерть немного помедлил. Нужно было кое-что прояснить. Билл Двер много чего узнал, и о своей жизни в качестве Билла Двера Смерть помнил все до мельчайших подробностей. Он мог рассматривать чувства, словно приколотых к пробке бабочек, тщательно засушенных и помещенных под стекло.
Билл Двер мертв, или, по крайней мере, его краткосрочное существование прекратилось. Но что это было? Человеческая жизнь – это не более чем ось, вокруг которой вращается бытие? Билл Двер ушел, но оставил эхо. И Смерть был кое-что должен памяти Билла Двера.
Смерть никогда не понимал, почему люди кладут на могилы цветы. Он не видел в этом ни малейшего смысла. Ведь мертвые уже не могут ощущать запах роз. Но сейчас… Нет, он этого так и не понял, но увидел зерно, достойное понимания.
В зашторенной темноте гостиной госпожи Флитворт шевельнулась некая тень. И направилась к трем сундучкам на комоде.
Смерть открыл один из маленьких сундучков. Он был полон золотых монет. Похоже, к ним давно никто не прикасался. Он открыл второй сундучок. Этот тоже был полон золота.
Он ожидал чего-то большего, но, вероятно, даже Билл Двер не смог бы сказать, чего именно.
И тогда Смерть открыл большой сундук.
Сверху лежал слой прокладочной бумаги. А под бумагой хранилось что-то белое и шелковое, напоминающее фату, пожелтевшее и хрупкое от времени. Он посмотрел на предмет непонимающим взглядом и отложил в сторону. Дальше он увидел белые туфли. Почему-то он понял, что эти туфли на ферме не самая практичная вещь. Неудивительно, что их убрали.
Еще один слой бумаги, пачка писем, перетянутая лентой. Он положил их поверх фаты. Какой смысл читать то, что один человек говорит другому? Язык был придуман именно для того, чтобы прятать истинные чувства.
А на самом дне он увидел маленькую коробочку. Смерть вытащил ее и повертел в руках. Потом отодвинул крошечный засов и откинул крышку. Заработал часовой механизм. Мелодия была не самой гениальной. Смерть слышал всю когда-либо написанную музыку, и почти вся та музыка, что он слышал, была много лучше этой мелодии. Плим-плям под ритм «раз-два-три».
В музыкальной шкатулке над отчаянно вращающимися шестеренками два деревянных танцора дергались в пародии на вальс.
Смерть наблюдал за ними, пока не кончился завод. Потом он увидел надпись. Это был подарок.
Жизнеизмеритель, стоящий рядом с ним, пересыпал частицы времени в нижний сосуд. Смерть не обращал на него ни малейшего внимания.