Когда наступит тьма - Кабре Жауме. Страница 34
– Не вини меня. Я изменился; я стал другим человеком; я раскаиваюсь… А кто ты, собственно, такой?
Вместо ответа регулировщик, слишком пожилой для того, чтобы стоять на посту, выстрелил ему в глаз. И, пару мгновений поразмыслив, разрядил всю оставшуюся обойму в трупы на заднем сиденье: ему нужно было еще несколько дней пожить на свободе, чтобы съездить на Мартинику, так что полицию необходимо было сбить со следа. Он бросил ключи от машины возле дороги и, услышав, что неподалеку лает пес, скрылся во тьме, делая над собой усилие, чтобы не оглянуться. Я уже в пути, Мириам и Адела. Не волнуйтесь, скоро все кончится.
Никаких затруднений при выезде за границу у него не возникло, потому что никто никоим образом не мог его связать с магнатом Ж. Г. Полиция еще рассматривала в микроскоп все детали прошлого покойного филантропа, пытаясь найти в нем мотивы для мести. Они изучали и прошлое Нины Алтет; и, насколько ему было известно, пока ничем больше не интересовались; но найти ничего не могли. А еще потому, что никому не было дела до того, чем занимается в полном одиночестве человек, наполовину обезумевший так много лет назад. Так что торопиться было некуда. Из соображений безопасности ему пришлось путешествовать безоружным, и он заставил себя надеяться, что Бог, в которого он уже не верил, пошлет ему помощь, как послал ее Аврааму на вершине горы Мориа. Мартиника – маленький остров. А Ле-Воклен и того меньше[64].
В день, когда он его обнаружил, на второй день после приезда, он некоторое время ходил за ним, наблюдая, как тот делает покупки и возвращается в бедный домик у моря. Когда он принялся готовить себе обед, Парес вежливо постучался в дверь и уже на пороге спросил, месье Шарль Сантино?
– Oui?[65]
– Ваше настоящее имя – Карлес Сантига?
– Как вы сказали?
– От имени моей дочери; и ее матери; и вашей супруги. И вашего мерзкого сообщника. И тех несчастных, которые ехали с ним в машине и ни в чем не повинны.
И, прежде чем тот успел отреагировать, всадил в него хорошо заточенный ножик, который ему продали в Belle Lune[66] в день приезда. И на всякий случай, для пущей внятности, добавил, и от моего имени тоже.
Он сел, внезапно скованный накопившейся в его теле за всю жизнь усталостью, в домишке на другом конце земли, где гадкий незнакомец бился в судорогах на полу, у самых его ног. И попытался улыбнуться, но вышла жалкая гримаса; он так давно не улыбался, что позабыл, как это делается. Жертва перестала корчиться, и, успокоившись, он закрыл глаза в ожидании того, что кто-нибудь придет его арестовать. Он знал: что бы ни случилось, в эту ночь он впервые за много лет будет спать спокойно. Мириам, Адела, покойтесь с миром: дело сделано.
Просидев возле трупа несколько часов, он проголодался, день клонился к вечеру, а мертвец лежал все там же, залитый кровью. Задерживать его никто не собирался, и это очевидное обстоятельство его опечалило. Тогда он позволил себе задуматься о тех, кого изрешетил пулями в машине, за рулем которой сидел Ширгу: о парочке, превратившей импровизированный им план в мясорубку. Он чувствовал, что они достойны скорби, но годы безысходного горя сделали его бесчувственным ко всему, кроме той, непреходящей боли, и иссушили все слезы.
Эпилог(продолжение)
Ему совершенно случайно пришло в голову спросить, что значит маленький значок рядом с названиями некоторых, очень немногих картин. Блондинка, царившая за стойкой администратора, где он купил каталог, не сводила с него взгляда в течение нескольких томительных секунд, как будто пытаясь сообразить, с какими словами следует обратиться к убийце Ж. Г., в конце концов решилась раскрыть рот и сообщила, что эти картины выставлены на продажу.
– На продажу?
– Да.
– Волтес-Эпштейн, Русиньол[67], Милле, та малюсенькая картина Мунка и?..
– Вы обратили на них очень пристальное внимание. Возможно, вам хотелось бы их приобрести?
– Это зависит от их стоимости. А почему их решили продать?
– Я не уполномочена предоставлять вам сведения подобного рода.
На самом деле она понятия не имела о причинах продажи картин, но такой ответ казался самым подходящим, так как давал ей возможность почувствовать себя более важной и нужной персоной.
– Хорошо. Но я хотел бы приобрести одну из них.
– Они будут проданы на открытом аукционе.
Он не знал, не слишком ли впутывается в эту авантюру; предполагал, что играет с огнем; но сердце подсказывало ему, что стоит рискнуть; как дар памяти мужчине и женщине, которых он предпочел бы не убивать. По всей вероятности, никому это было не нужно, но совесть требовала от него этой жертвы. Да и что представляла собой его жизнь в последние тридцать четыре года, кроме вереницы никому не нужных жертв и бесполезных слез?
– Вы не могли бы предъявить мне документ?
Не будь ослом и отправляйся восвояси.
Однако он достал кошелек, вынул из него удостоверение личности и положил его на стойку. Дама, в полномочия которой не входило предоставление определенного рода сведений, аккуратно переписала его имя, адрес и идентификационный номер налогоплательщика и вернула ему документ со словами, теперь у нас есть все ваши данные, господин Парес; отсюда прямиком отправитесь в тюрьму.
– Теперь у нас есть все ваши данные, господин Парес. Можете ознакомиться со списком стартовых цен. – И протянула ему заламинированный лист бумаги.
Он направился к выходу, но дама, в полномочия которой не входило предоставление определенного рода сведений, сказала, я не имею полномочий разрешить вам унести с собой этот документ. Вы меня поняли?
– Ну что же…
– Можете переписать то, что вас интересует.
Когда господин с густой копной седых волос принялся за работу и уже переписал часть списка, дама из вежливости спросила, может быть, какая-то из этих картин интересует вас больше других, господин Парес?
Он на мгновение поднял глаза и продолжал писать, бормоча, что не уполномочен предоставлять ей сведения подобного рода.
Прошло три месяца, и как только рабочие ушли, Парес открыл окна, поднял жалюзи и, глубоко вздохнув, сел перед картиной La paysanne (1854) Жана-Франсуа Милле (1814–1875). Это пейзаж небольшого размера, изображенная на котором женщина, почти полностью повернувшись к нам спиной, шагает навстречу солнцу, восходящему на заднем плане, в оттенках желтого, придающих происходящему глубину. Как ему объяснили в Фонде, эта картина была написана в то же время, что и пользующаяся большей известностью La fournée[68], изображенная на которой женщина, как и La paysanne, повернута к зрителю спиной, но занята тем, что ставит в печь или же вынимает из печи круглый хлеб. Загвоздка была в том… в том была загвоздка, что на картине произошли изменения. Подменить ее никак не могли, потому что на всем пути домой он не отходил от нее ни на шаг и ничего чрезвычайного не происходило. Однако, когда он остался один, а картина уже висела на его стене… Рядом с крестьянкой появились какие-то пятна, которых раньше определенно не было. Он встал, прислонился лицом к полотну и понюхал его: картина пахла старинными масляными красками. Это был старый запах, столетней давности. Но рядом с крестьянкой эти необъяснимые пятна. И возможно ли, что в них происходило неуловимое движение? Эти страннейшие ощущения Пареса ничуть не обеспокоили. Он уже давным-давно не пытался найти ничему объяснения, с тех пор как загубили его жизнь. Ему и в голову не пришло вернуть картину и потребовать возмещения вложенного в нее капитала, он не стал возмущаться, не стал…
– Ты не знаешь, где лупа?
Тишина; стоя неподвижно, он увидел, как фигура мужчины мало-помалу возникает рядом с крестьянкой. Этому явлению он не удивился, как будто ничего обыкновеннее в мире не было. Минуту спустя он огляделся по сторонам, как будто просыпаясь: