Лавка чудес - Амаду Жоржи. Страница 47

– Полностью на французском, ни одной строчки, ни одного слова по-португальски! – подчеркнул профессор Освалдо Фонтес, спеша вручить пальму первенства своему учителю и другу.

Всеми почитаемый профессор Силва Виража, светило первой величины в медицинской науке, исследователь шистозомы [72], потягивал маленькими глотками кофе и развлекался, наблюдая, как менялось лицо его коллеги Нило д'Авила Арголо де Араужо после реплик Айреса и Фонтеса: сначала хмурое, непроницаемое, тревожное, потом сразу – радостное, а через миг – исполненное напускной скромности, из-под которой выпирало самодовольство. Маститый ученый был снисходителен к глупости человеческой, но чванства не терпел.

Когда смолк дружный хор похвал, профессор Арголо великодушно возгласил:

– Профессор Нестор Гомес тоже в совершенстве владеет языком Корнеля.

Остальных он не счел достойными упоминания.

Не вытерпев столь явного зазнайства, Силва Виража поставил чашечку на стол и сказал:

– Я знаю всех, кого здесь упоминали, и слышал, как они говорят по-французски. Однако осмелюсь заметить, что есть человек, который лучше кого бы то ни было в нашем городе говорит по-французски, абсолютно правильно, без всякого акцента, и этот человек – один из педелей нашей кафедры по имени Педро Аршанжо.

Профессор Нило Арголо поднялся с места, лицо его пылало, словно коллега закатил ему пару пощечин. Если бы эти слова произнес кто-нибудь другой, заведующий кафедрой судебной медицины схватился бы с обидчиком: сравнить его с каким-то педелем, да еще мулатом! Однако на медицинском факультете и во всей Баии никто не смел повысить голос на профессора Силву Виражу.

– Уж не тот ли это темнокожий, коллега, что много лет назад опубликовал тощую книжонку о народных обычаях?

– Он самый, профессор. Этот человек работает у меня уже почти десять лет. Я пригласил его к себе сразу же, как прочел эту его тощую книжонку, как вы изволили ее охарактеризовать. Она действительно невелика по объему, но богата наблюдениями и идеями. Сейчас он готовит к изданию еще одну книгу, уже не такую тощую и еще более содержательную; работа представляет необычайный этнологический интерес. Он дал мне прочесть несколько глав, я ими просто восхищен.

– И этот… этот… педель знает французский?

– Еще как! Слушать его – наслаждение. Изумительно говорит он и по-английски. Хорошо знает испанский, итальянский, и, если бы только у меня было время с ним заняться, он обошел бы меня и в немецком. Между прочим, это мнение разделяет со мной ваша уважаемая кузина, графиня Изабел Тереза, а ее французский, кстати сказать, восхитителен.

Упоминание о шокирующем родстве усугубило замешательство оскорбленного профессора.

– Ваша всем известная доброта, коллега Виража, заставляет вас переоценивать своих подчиненных. Наверняка этот цветной заучил всего-навсего несколько французских фраз, а у вас столь щедрое сердце, что вы уже объявляете его знатоком.

Ученый рассмеялся, смех его был звонок, как у ребенка.

– Благодарю за похвалу, я ее, право, не заслуживаю; доброты, о какой вы говорите, у меня вовсе нет. Правда, я предпочитаю переоценивать человека, ибо тот, кто постоянно недооценивает других, сам немногого стоит. Но в данном случае я не преувеличиваю, коллега.

– Какой-то педель, просто не верится.

Местре Силва Виража не любил чванства, но презрительное отношение к людям бедным его попросту бесило. «Не доверяйте тем, кто льстит сильному и топчет слабого, – советовал он своим ученикам. – Это подлые люди, лживые и коварные, лишенные какого бы то ни было благородства».

– Этот педель – настоящий ученый, у него не грех и поучиться иному профессору.

Резко повернувшись, заведующий кафедрой судебной медицины покинул преподавательскую, за ним последовал профессор Освалдо Фонтес. Местре Силва Виража весело рассмеялся, точно ребенок после удачной проделки, в глазах – лукавый огонек, а в голосе – нотка возмущения:

– Что за вздор! Талант не определяется ни цветом кожи, ни социальным положением. Ну как это некоторые люди все еще не могут постичь такую очевидную истину!

Он тоже встает, пожимает плечами, «бог с ним совсем, с этим Нило д'Авила Арголо де Араужо, он раб предрассудков, мешок, набитый тщеславием, он полон одним собой, потому и пуст». Ученый идет на второй этаж, где его ждет негр Эваристо с материалом из прозекторской. «Бедняга Нило! Когда же ты поймешь, что важна только сама наука, она нетленна, на каком бы языке ни излагалась и как бы ни именовался тот, кто служит ей, кто ее творит?» В лаборатории местре Силву Виражу обступают студенты: препараты уже под микроскопами.

Более десяти лет, с 1907 по 1918 год, от появления «Обрядов и обычаев народа Баии» до выхода в свет «Африканских влияний на народные обычаи Баии», Педро Аршанжо учился. Учился по собственной методе, систематически, целеустремленно и упорно. Ему нужно было познать, и он познал: прочел все, что можно было прочесть по расовой проблеме. Проглотил множество трактатов, книг, диссертаций, научных сообщений, статей, проштудировал кучу журналов и газет, заделался настоящей библиотечной и архивной крысой.

При этом он продолжал жить полной жизнью в самой гуще народа, продолжал наблюдать и познавать народный быт в городе и на плантациях. Но теперь он черпал знания еще и из книг, на пути к решению главной проблемы ему пришлось пройти по многим ответвлениям древа познания – он стал эрудитом. Все, что ни делал он в эти годы, имело свою цель, смысл и входило звеном в общую цепь.

Местре Лидио Корро торопил его. Возмущался, читая в газетах злобные выпады и угрозы под жирными заголовками: «Доколе мы будем терпеть превращение Баии в огромную вонючую сензалу?»

– Похоже, кум, у тебя сломалось перо и пролились чернила. Где вторая книга? Ты все говоришь о ней, но я не вижу, чтоб ты ее писал.

– Не подгоняй меня, дружище, я еще не готов.

Чтоб подзадорить друга, Лидио вслух читал ему статьи и заметки: налеты полиции на кандомбле, реквизиция деревянных идолов, запрещение праздников, конфискация подарков Иеманже, избиение капоэристов ножнами сабель в полицейском участке.

– Те-то готовы дубасить нас, с полным удовольствием. Вовсе не надо читать всю эту писанину, чтобы разобраться, что к чему. – Лидио указал на брошюры, медицинские журналы и книги, которыми был завален стол Педро Аршанжо. – Раскрой газету – и увидишь: один требует запретить круговую самбу, другой – капоэйру, третий – кандомбле. Новости одна хуже другой. Если мы не примем мер, с нами покончат.

– Ты прав, мой милый. С нами хотят разделаться раз и навсегда.

– А ты, такой знающий человек, что делаешь ты?

– Да ведь всему виной, дружище, профессора с их теориями. Надо бороться с первопричиной, милый мой. Писать протесты в газету – вещь полезная, но дела не решает.

– Ладно, пусть так. Но тогда почему же ты все-таки не пишешь книгу?

– Я готовлюсь. Понимаешь, кум, я был темен, как пивная бутылка. Возьми это в толк, приятель. Я думал, что много знаю, а не знал ничего.

– Ничего? Я-то думаю, наука, которую ты постиг здесь, на Табуане, в «Лавке чудес», стоит большего, чем вся твоя факультетская премудрость, кум Педро.

– Факультетская наука не моя, и народную мудрость я не отрицаю. Только я понял, что одной этой мудростью не обойтись. Сейчас я тебе, дружище, растолкую.

Тадеу, стоя к ним спиной, переплетал книги и не пропускал ни слова из того, что говорил его крестный.

– Любезный мой кум, – пояснял Аршанжо куму Лидио, – я в большом долгу перед профессором Арголо, тем самым, что хотел бы оскопить негров и мулатов, что науськивает полицию на кандомбле, я в долгу перед этим чудом-юдом, как его прозвали студенты. Чтобы унизить меня, он когда-то выставил меня полным невеждой – и унизил-таки. Поначалу я только разозлился: даже свет мне стал не мил. Потом сообразил, что так оно и есть, он прав, я полуграмотный. Я, как бы тебе сказать, видел многие вещи, но их не понимал, знал обо всем, но не знал, что такое «знать».