Яма - Акунин Борис. Страница 24

– Да, удивительная история. Но позвольте спросить…

– Нет, это вы позвольте вас спросить, – перебил господина ван Дорн. – Вернее, расспросить – во всех подробностях: как сложилась судьба русской линии? Я пока дошел лишь до начала восемнадцатого века, когда вы во втором поколении обрусели и стали писаться то «Фондориными», то «Фандориными», но что произошло в течение последующих двухсот лет и как род ветвился дальше, мне неизвестно. Мне пригодится любая информация! Называйте всех ваших предков по отцовской линии, скольких знаете! Записываю.

Он уселся к столу, обмакнул ручку в чернильницу и жадно воззрился на Эраста Петровича.

– Моего отца звали Петр Исакиевич, он родился в 1834 году и умер в 1875-ом, – начал господин, прошептав по-японски «Маса, гаман». [14]

Я сам видел, что мы имеем дело с энтузиастом, а с этой публикой правило обращения такое: подыграй им, и они твои – всё потом выложат, ничего не утаят.

– Отец был… Даже не знаю кем. Легкомысленным человеком, игроком, который не умел ни выигрывать, ни проигрывать. Дед – его звали Исакий Самсонович – родился в 1812 году и умер вскоре после моего рождения, сорока пяти лет. Судя по рассказам, он был человек странный. Может быть, даже не вполне нормальный.

– Добрый или злой? – перебил ван Дорн. – Это важно. И что значит «не вполне нормальный»? Он обладал какими-то неординарными способностями?

– Право не знаю. Я деда не помню. Отец не любил про него рассказывать. Вот мой прадед, Самсон Фандорин, тот действительно был особенный. В детстве вундеркинд, потом самый молодой профессор Московского университета. К сожалению, он очень рано погиб, вернее сгинул без вести. Историей рода интересовался отец, он даже собирал разные фамильные реликвии. Некоторые у меня сохранились, но что они значат и кому из предков принадлежали, я понятия не имею. Мои интересы всегда были больше устремлены на современность…

– Вундеркинд, самый молодой профессор, – бормотал ван Дорн, строча пером по бумаге. – Отлично, отлично! И он никого не убил, никаких злодеяний не творил, этот Самсон?

– Да нет же, он был профессор естественных наук, многообещающий ученый. С какой стати он стал бы творить злодейства?

– Видите ли, в чем дело. Представители рода фон Дорн делятся на три типа, – сказал доктор. Очки у него сползли на кончик носа, подслеповатые глазки с красными веками возбужденно помаргивали. – «Белые», «черные» и «серые». Это не я придумал, это гипотеза моего клиента. Занимаясь своими дилетантскими исследованиями, он пришел к выводу, что среди его предков и родичей, многочисленных фон Дорнов, де Дорнов, ван Дорнов и просто Дорнов, аномально высока пропорция выдающихся личностей – как добротворящих, «белых», так и злотворящих, «черных». Большинство, конечно, были ни рыба ни мясо, вроде вашего отца, то есть «серые». Они моего клиента не интересуют. Мы, голландские ван Дорны, тоже все «серые», никто из моих предков Э.П. фон Дорну не понадобился. Я должен собирать сведения, как можно более подробные, только о ярких представителях рода – как «белых», так и «черных».

– Феноменально, – коротко прокомментировал это любопытное сообщение господин. – Однако позвольте перейти к цели нашего визита. Мореплавательница Летиция относилась к «белым» или к «черным» Дорнам?

Я внимательно наблюдал за реакцией доктора. Реакция была многообещающая. Он вздрогнул.

– Как странно, что вы про нее спросили! Я только что, буквально на прошлой неделе, наткнулся на имя этой поразительной женщины в парижской газете. Там в одном салоне был выставлен ее портрет. Летиция-Корнелия-Анна фон Дорн (1677 года рождения, год смерти не установлен) была невероятно интересной особой. Судя по тому, что она плавала с корсарами, – из «черных» Дорнов, но это вопрос открытый. Во всяком случае Летиция относится к разряду Дорнов, вызывающих жгучий интерес моего клиента. Я связался с ним по телеграфу, получил инструкцию выкупить портрет и в тот же день отправился в Париж. Картину купить мне не удалось. Владелец не отдавал картину ни за какие деньги. Я, как условлено, поднялся до пяти тысяч франков, потом запросил санкцию на повышение суммы. Получил отказ и вернулся в Марбург несолоно хлебавши. Однако откуда про Летицию фон Дорн знаете вы?

Эраст Петрович сейчас был похож на ястреба, камнем падающего на добычу. Даже заикаться перестал. Вопрос он проигнорировал.

– Опишите вашего клиента. Что он за человек? Откуда? Как выглядит? Вообще – всё, что вы про него знаете.

– А я ничего про него не знаю. Только что он очень богат. Признаться, я удивился, когда он отказался предложить за нужную ему картину больше пяти тысяч.

– Как это вы можете ничего не знать о человеке, с которым имеете дело уже целых десять лет?

– Я никогда его не видел.

– Но вы ведь с ним общаетесь?

– Только по телеграфу. У меня здесь, в доме, установлен собственный аппарат Бодо, я научился с ним обращаться. Адресат один-единственный. Я отбиваю депешу и через некоторое время – бывает сразу, а бывает нескоро – получаю ответ. Вот я вам покажу…

Он снял с полки папку, на которой была приклеена этикетка «Переписка с работодателем», вынул оттуда листок с аккуратно наклеенными телеграфными ленточками.

«Благодарю за выписку из «Гессенской хроники» о закладке Теофельса. Попробуйте установить, в каком году был возведен донжон».

Подписи не было, да и зачем она, если корреспондент всегда один и тот же?

Доктор пояснил:

– Теофельс – это родовое гнездо, названное в честь Тео Крестоносца, который на свою палестинскую добычу построил замок. Клиент велел собирать об этом владении все сведения, даже самые пустяковые.

Посмотрев на идентификационный шифр, пробиваемый телеграфным аппаратом отправителя, Эраст Петрович сказал по-японски:

– Это закодированный номер, не позволяющий вычислить адрес. Я видел такие в британском военном министерстве минувшей осенью, когда пытался предотвратить Южноафриканский кризис. Мы имеем дело с человеком непростым. А от хозяина, боюсь, ничего полезного мы больше не узнаем. Его используют вслепую, это ясно.

Я был того же мнения.

– А кто отец Самсона Фандорина? – спросил доктор. – Того, что был вундеркиндом? От Корнелиуса фон Дорна до конца восемнадцатого века мне нужно восстановить еще три или четыре российских поколения.

Но Эраст Петрович не был расположен к генеалогическим беседам.

– Поговорим об этом в другой раз. Нам с коллегой пора идти, – учтиво, но твердо молвил он.

Мы откланялись.

На улице господин остановился, внимательно осмотрел стену особняка, дошел до угла и удовлетворенно кивнул:

– Ага, вот и связь.

– Какая связь?

– Телеграфная. Должен же домашний аппарат ван Дорна быть соединен с сетью. Видишь?

Он показал на столб, к которому от крыши дома тянулся провод.

– Держу пари, что хозяин кинулся отстукивать своему клиенту новость: появился еще один родственник.

– Для клиента это плохая новость. Потому что вы очень белый фон Дорн, а он, похоже, совсем черный, – заметил я.

– Очень хочу его по-родственному обнять, – мрачно ответил Эраст Петрович. – Порасспросить и про дез Эссара, и про семью Эрмин. Вернемся в гостиницу, обсудим ситуацию с Эммой. Две головы хорошо, а три лучше.

Я обратил внимание, что голову Корделии он учитывать не стал. Ну и правильно. Женская голова должна быть или красивой, или умной – так я всегда полагал. Эммина голова, правда, была и то, и другое. Это меня сбивало.

Мы шагали очень быстро. Каждому хотелось поскорее увидеть даму своего сердца – как говорят европейцы. В отличие от нас они считают, что душа обитает не в животе, а в сердце. Выражение «дама моего живота» показалось бы им странным. Хотя лично мне кажется, что, если ты по-настоящему любишь, то всеми органами своего тела, и живот с сердцем тут даже не на первом месте.