Яма - Акунин Борис. Страница 28

– Где герр Фандорин? Он вышел? Давно? – спросил я пфёртнера, вернувшись в фойе.

– Во-первых, с вами поздоровались, а вы не ответили, – деревянно отвечал мне чертов фриц (так называют немцев, когда на них сердятся). – Может, у вас в Китае так и принято. У нас в Германии – нет. Во-вторых, это приличное заведение, и у нас не носятся сломя голову. В-третьих, вы сломали дверь…

Я не стал слушать дальше, а схватил его за голову и три раза стукнул ею о стойку.

– Ваш товарищ полчаса назад уехал, – сказал тогда пфёртнер совершенно нормальным тоном, словно я вышиб из него пробку, мешавшую ему быть живым человеком.

Тогда и я повел себя вежливо.

– Гутен морген. Извините, я очень торопился. И сейчас тороплюсь. Уехал? На чем?

– На карете. – Служитель осторожно потрогал лоб, немножко синий. – Приехал экипаж, два господина прошли в номер и через некоторое время вывели герра фон Дорена.

– Фандорина, – поправил я, ничего не понимая. – Что значит «вывели»?

Эраста Петровича очень трудно, даже невозможно куда-нибудь вывести – особенно если это делают всего два человека.

– Мне кажется, он был нездоров. Еле переставлял ноги. Я решил, что эти господа из больницы.

– Как они выглядели?! – закричал я. – Да говори же ты скорее, пока я тебя снова не стукнул башкой о деревяшку!

– Такие крепкие, в одинаковых черных пальто, в цилиндрах. Похожи на служащих похоронной конторы. Карета тоже черная. И лошади черные.

– Они что-нибудь сказали?!

– Нет.

– В какую сторону поехала карета?

– По-моему, в сторону, противоположную центру…

Пфёртнер смотрел на меня так, что было ясно: как только я отойду, он немедленно наябедничает в полицию. Телефонный аппарат стоял рядом. Поскольку меня наверняка и так уже разыскивают по подозрению в убийстве, далеко я не уйду. Японцу в Марбурге спрятаться так же невозможно, как немцу в какой-нибудь Сагамихаре.

Поэтому я забежал к себе на одну минуту, как следует оделся, взял самое необходимое и выбрался наружу через окно.

В момент душевного землетрясения, когда мир вокруг рушится, нужно не выть и метаться (хоть очень хочется), а, наоборот, застыть, умолкнуть, обратиться в камень.

Так я и поступил. Сел над рекой в густом кустарнике и стал решать самую трудную моральную проблему в моей жизни.

Люди часто называют трудной моральной проблемой ситуации, в которых ничего морально трудного нет. Правильный выбор очевиден, просто очень не хочется его делать. Например, что` морально трудного, если нужно сохранить достоинство, понеся тяжкий ущерб? Никуда не денешься – самоуважение стоит дорого. Даже если приходится заплатить жизнью за то, чтобы потом до конца дней не терзаться сознанием своей низости, это, конечно, печально, но ломать голову тут не над чем. Трудная моральная проблема – когда ты знаешь, что при любом выборе твое сердце будет разбито. Выражусь жестче: когда выбираешь, кого предать.

Все мои спутники попали в беду и нуждались в спасении: бедная, беззащитная Корделия, завладевшая моим сердцем Эмма и мой господин, которому я поклялся служить до смерти.

А я остался совсем один, и мне было не разорваться. Я должен был выбрать, кого из них троих спасать в первую очередь, притом что второй очереди и тем более третьей скорее всего не будет. Двоих придется бросить и предать. Ужасное решение.

Будда мне судья, но бедную, беззащитную Корделию я отставил сразу. Однако терзание между верностью и сердцем продолжалось долго. Как это всегда бывает при тяжких сомнениях, разум сразу начал подсуживать сердцу. Господин-де человек сильный, он выбирался и не из таких передряг, а Эмма, маленькая, храбрая, непреклонная Эмма, отчаянно звавшая меня на помощь и не дождавшаяся ее, совершенно беспомощна в руках негодяев. Я уж даже и вскочил, готовый снова бежать на ту сторону реки, к зарослям, где видел Эмму последний раз. Вдруг там остались какие-то следы?

Но я японец. У нас при столкновении верности и сердца всегда побеждает верность. Даже если сердце при этом раскалывается на куски.

Я брел по берегу реки Лан, смотрел сквозь слезы на круглый холм, увенчанный замком, и просил прощения у Эммы.

Колебания остались позади, я шел спасать господина. Но мое сердце было разбито.

Чтобы взять себя в руки, я сочинил танку. Может быть, стихотворение было не самого тонкого вкуса, но горе не заботится об изысканности.

Все люди разные

Истинное назначение поэзии – отделить чувство от мысли. Поэтому все великие стихи не очень умны. Они написаны не для ума, а для сердца. Если же пересказывать содержание не красивыми образами, а обычными разумными словами, испытаешь разочарование. Один из самых знаменитых стихов русской поэзии (автор – великий Пусикин) называется «Аната-о айситэ ита». Мужчина обращается к женщине: «Я вас когда-то любил, хотя теперь уже не очень люблю, однако надеюсь, что вас так же сильно, как я, полюбит кто-нибудь другой». Если такое сказать прозой, дама обидится: «Зачем же вы желаете, чтобы меня опять полюбил кто-то, не умеющий любить по-настоящему?» Но когда то же самое проговорено языком сердца, дама это чувствует, и у нее на глазах выступают растроганные слезы. Пускай он несет чушь, думает дама, но как это красиво! Или взять нашу поэзию. Она, конечно, намного умнее западной, поскольку читателю приходится пошевелить мозгами: о чем, собственно, пишет автор? Лягушка прыгнула в старый пруд, раздался всплеск воды – и что? А, так это о неповторимости мгновения, о том, как сиюминутное со звоном ударяется о вечность, догадывается человек, и ему приятно, что он такой умный. Ну а всё же, с точки зрения смысла, Мацуо Басё сочинил чушь. Если каждый раз, когда лягушка прыгает в пруд, погружаться в копеечное философствование, окружающие сочтут тебя глубокомысленным идиотом.

Прошу прощения за это ненужное отступление, отяготившее мой рассказ. Потом я это выкину. Я просто тяну время, прежде чем приступить к описанию одного из самых черных периодов моей жизни. Листаю свой дневник, нахлынули воспоминания, и каждая строчка дается с всё большим трудом.

Танка про расколотое сердце сделала свое дело – помогла мне отделить мысль от чувства. Я сел на скамейку близ реки, поднял воротник, чтобы поменьше мерзнуть и, согласно детективной науке, стал анализировать ситуацию, а затем составлять план действий.

Мы совершили ужасную ошибку, недооценив противника – вот первое, что я себе сказал. А ведь парижские события показали, что мы имеем дело с мощной, предприимчивой и вездесущей организацией.

Она выследила нас и нанесла отлично подготовленный удар, даже серию ударов.

Сначала каким-то загадочным образом вывели из игры Эраста Петровича. Потом похитили Корделию. Заманили меня в засаду (а на мостике была именно засада). Похитили (господи, дай бог чтоб только похитили!) Эмму. Приехали в гостиницу за господином и увезли его в неизвестном направлении. Единственное, что у них не получилось – избавиться от меня.

Потом я стал ломать голову над вражеским замыслом.

Тут было несколько загадок.

Почему всех похитили, а убить хотели только меня?

Вероятно, для Корделии Эрмин у них запланирован финал, изображающий несчастный случай или естественную смерть, предположил я.

Господина они не умертвили, потому что главный акунин «Э.П.» испытывает родственные чувства. И это не Аспен, мы ошиблись.