Пятнадцать псов - Андре Алексис. Страница 26

Грань между природой (тем, что Мэжнун не мог не делать) и культурой (тем, что мог) не была четкой, и об этом легко было забыть в пылу спора. Столь же легко было забыть, что пудель был отдельным существом, а не объектом для улучшения. Но судьбоносное разногласие между ними случилось на почве концепта, который нельзя было однозначно отнести ни туда, ни сюда – он принадлежал и природе, и культуре. Более того, он значил одинаково много и для Ниры, и для Мэжнуна – речь шла о статусе.

По мнению Мэжнуна, Мигель был вожаком их маленькой стаи. Эта идея раздражала Ниру. Она отказывалась признавать, что каким-либо образом подчинялась мужу. Для пуделя это звучало неубедительно. Он замечал, как она уступает Мигелю. Он слышал интонации их голосов – ее звучал неизменно почтительно, – пес видел, как они шли вместе или ели за столом. Их неравный статус был настолько очевиден, что Мэжнуну казалось, будто Нира только притворяется, что его не понимает, чтобы сохранить лицо.

В отношении Мэжнуна к Мигелю имелись свои нюансы, но в целом все было просто. Пес отдал бы жизнь за Ниру, но не за Мигеля. Отчасти потому, что мужчина был главой их семьи, и Мэжнун скорее искал бы у Мигеля защиты, а не бросался бы спасать его. Мигель, не считавший Мэжнуна какой-то необыкновенной собакой, садился на пол и играл с пуделем: мотал его головой из стороны в сторону, гонялся за ним, отбирал у него игрушки и кидал их, заставляя пса их приносить, начесывал ему пузо и бока. Все это, разумеется, было слегка унизительно, но порой так приятно было соревноваться с Мигелем за мячик, инстинктивно лаять, когда мужчина его толкал, прыгать на него, шутливо оспаривая его доминирование. Нира, конечно, тоже пыталась с ним играть. Когда они выходили на улицу, она бросала Мэжнуну красный мячик, но было видно, что душа ее к этому не лежала. Она не могла заставить себя прокричать: «Давай, мальчик, неси!», словно мячик был самой важной вещью на земле. Ей казалось унизительным притворяться, будто мячик хоть как-то интересовал Мэжнуна, когда они оба знали, что это не так. В общем, Мигель был похож на сильного пса, которого Мэжнун одновременно боялся и которым восхищался, поэтому он оскорбился, когда Нира усомнилась в статусе своего мужа.

К сожалению, Нире этот вопрос не давал покоя. Как-то раз она спросила пуделя, кто, по его мнению, был вторым после Мигеля, если Мигель, как она выразилась, «сам великий Пу-Ба»^[6]. Формулировка сама по себе была уничижительной, но насмешливый тон женщины переходил все границы. По мнению Мэжнуна, они с Нирой располагались на одной ступени иерархической лестницы. Ее вопрос подразумевал оспаривание этого, отрицание. Пес, жестко (но не нападая) дал понять, как относился к этой мысли: он зарычал, оскалившись, опустил хвост. Это стало неприятным моментом для них обоих, но надо понимать, что вопрос Ниры был невероятно грубым. В течение нескольких дней после их ссоры Мэжнун демонстративно ее не замечал, отворачивался от еды, которую она ему накладывала, и выходил из комнаты, если она появлялась на пороге. Нира поняла, что невольно зашла слишком далеко, но Мэжнун не принял ее извинений. Ему казалось, что у него теперь только два выхода: остаться с кем-то, кто попытался оспорить его статус, или уйти. Если он останется, ему придется заставить Ниру его уважать. Новичок в том, что касалось методов ведения дискуссии, он не знал, как привить уважение, не прибегая к насилию. Но он скорее тысячу раз бы умер, чем причинил Нире боль. И вот, не видя иного выхода, Мэжнун выбрал изгнание. Он вышел из дома, не сообщив Нире, что уходит навсегда.

Это был, конечно, роковой момент. Многие из богов сделали ставки на обстоятельства смерти Мэжнуна, и те, кто хотел, чтобы он умер счастливым, надеялись на то, что пес помирится с Нирой. Если бы не указ Зевса, любой из них мог бы вмешаться. А так никто не осмелился действовать открыто. Но Гермес, лелеявший свою обиду, был огорчен тупиком, в который зашли отношения Ниры и Мэжнуна. Он в свое время вмешивался, чтобы спасти Принца, а не Мэжнуна, но он же был и среди тех, кто верил, что по крайней мере у пуделя есть шанс встретить хорошую смерть.

– Мой бедный дорогой брат, – сказал Аполлон. – Это ускользает твой последний шанс. Пес будет несчастен без этой женщины, ты согласен?

– Когда дело касается смертных, – ответил Гермес, – будущее неизвестно даже нам.

– Говоришь как человек, – рассмеялся Аполлон.

Хотя Гермес посмеялся в ответ, слова брата его задели. Так, несмотря на предупреждения отца, бог воров и переводчиков решил вмешаться в судьбу Мэжнуна. Его излюбленным методом были сновидения, и он явился пуделю во сне.

Мэжнун не успел уйти далеко от дома, как вдруг почувствовал усталость. Только удалось найти безопасное место, как он сразу заснул и начал грезить.

Он оказался на лугу, со всех сторон окруженном тьмой. Трава была такой зеленой, что казалась нарисованной. Сам пес стоял под деревом, ствол которого исчезал где-то под облаками. Место не то чтобы пугало, но казалось опасным. Мэжнун напрягся, готовый наброситься, или наоборот, отпрыгнуть от того, что появилось из темноты. Этим чем-то оказался пудель, столь же черный, как и он сам, но выглядящий гораздо более внушительно.

– У меня мало времени, – проговорил пес.

Эти слова не принадлежали к какому-то определенному языку – скорее, возникли прямо в голове Мэжнуна.

– Ты не должен оставлять Ниру. Твоя жизнь связана с ней.

– Я не могу вернуться, – возразил Мэжнун.

– Я понимаю, но ты неверно понял слова Ниры. Люди думают не так, как ты.

– Как мы, – поправил его Мэжнун.

– Как ты, – повторил Гермес. – Я желаю тебе добра, но я не пес. Возвращайся к Нире. Ты больше никогда не истолкуешь ее слова превратно, как и она твои.

– Откуда тебе это знать? – спросил пудель.

– Как я сказал, так и будет, – ответил бог.

На этом сон кончился, и Мэжнун проснулся. Он был на лужайке возле Хай-парка, неподалеку от главного входа со стороны Парксайд и того места, где разворачиваются трамваи. Конечно, Мэжнуну и раньше снились сны, но никогда они не были настолько яркими. Он помнил все до мельчайших подробностей и даже засомневался, правда ли это все ему только приснилось.

Ответ пришел довольно быстро. Когда пес шел по Парксайду, его оглушило орущее из машины радио. Он услышал слова:

В золотом шатре утра,

Когда небо повернулось спиной,

Когда небо повернулось спиной и не слушает,

Когда раскрылись панцири у устриц…

А потом машина уехала, и он больше ничего не мог разобрать.

В громкой музыке ничего удивительного не было. Люди в автомобилях часто пытались разбить головы окружающим своим шумом. Но Мэжнун внезапно понял текст, каким бы туманным он ни был. Он понимал и раньше, что тексты песен не имели того же смысла, что человеческие слова, что лирика существовала на пересечении смысла, ритма и мелодии. Временами побеждал смысл, иногда – ритм, иногда – мелодия. Бывало и так, что они воевали между собой, подобно тому, как в нем самом боролись эмоции, инстинкты и интеллект. А иногда все составляющие гармонично сосуществовали. Слова, которые он услышал, внезапно показались ему гениальной смычкой между смыслом, ритмом и мелодией, и как человек, который наконец понял шутку, Мэжнун сел и засмеялся, как когда-то смеялся Бенджи: почти задыхаясь от прорывающегося наружу удовольствия.

Но на этом его новоприобретенное понимание не закончилось. Идя по Хай-парку, Мэжнун обнаружил, что легко распознает подтекст невольно подслушанных разговоров. Он был поражен, услышав, как женщина сказала мужчине рядом с ней:

– Прости, Фрэнк. Я просто больше не могу…

…и пес разобрал в ее словах попытку одновременно утешить и уколоть собеседника. Какими сложноустроенными и порочными по натуре были люди! И как странно было вдруг ощутить всю глубину их чувств. Раньше Мэжнун считал их чахлыми, неуклюжими, не замечающими очевидное, а теперь осознал, что люди по-своему были почти столь же глубоки, как и собаки.