Я — дверной проем - Кинг Стивен. Страница 3

На двенадцатый день нашего возвращения на Землю Кори умер. Да и сам я был в состоянии, недалеком о смерти, но, все же, отчаянно боролся за жизнь. Вообще, все наши несчастья начались именно по пути домой. Они были похожи на грязный снежный ком, растущий прямо на глазах. А ведь мы пробыли в космосе в общей сложности больше месяца, побывали там, где до нас не было ни единой живой души и уже возвращались домой… И все это заканчивалось так бесславно только потому, что один парень в центре управления полетом слишком торопился устроить себе перерыв, чтобы попить кофе, и допустил из-за этого пару незначительных, казалось бы ошибок в расчетах по корректировке движения нашего корабля, что едва не привело к нашей мгновенной гибели от чудовищной перегрузки и закончилось тяжелыми увечьями для нас обоих, от которых Кори вскоре скончался, а я остался инвалидом на всю жизнь. Злая ирония судьбы, скажете вы? Пожалуй. Но настоящая причина здесь, я думаю, намного глубже…

Возвращение было очень трудным. Корабль был сильно выведен из строя. По словам пилота одного из вертолетов сопровождения, встречавших нас после входа в плотные слои атмосферы, он выглядел как гигантский, фантасмагорически-уродливый и страшно изувеченный грудной младенец, мертво висящий под парашютом как на пуповине. Сразу же после приземления я потерял сознание. Оно просто отключилось. Встречающей нас команде не пришлось расстилать специально приготовленной для нашего прибытия красной ковровой дорожки, предназначенной для придания событию пущей торжественности.

Очнулся я только через несколько дней в реанимации в Портленде. Открыв глаза, я долго не мог понять, где я нахожусь и почему нигде не видно встречающих нас улыбающихся лиц и красной ковровой дорожки, по которой мы должны были пройти, выйдя из спускаемого аппарата. Говорят, у меня очень долго и очень сильно шла кровь — ртом, носом и ушами, которую едва удалось остановить…

— Возвращали меня к жизни постепенно, около двух лет в специализированной клинике НАСА в Бетесде. Я получил медаль НАСА «За выдающиеся заслуги» и «За исключительное мужество», получил кучу денег и инвалидное кресло-каталку. Через год, как ты знаешь, я переехал сюда и очень люблю теперь наблюдать со стороны за тем, как стартуют ракеты с находящейся здесь неподалеку стартовой площадки.

— Я знаю, — сказал Ричард.

Несколько минут мы сидели в полной тишине. Вдруг он неожиданно произнес:

— Покажи мне свои руки.

— Нет, — тут же ответил я, резко и даже грубо. — Я их никому не показываю. Никому и никогда. Ты же знаешь, я уже говорил тебе.

— Прошло уже пять лет, Артур. Почему ты не хочешь показать мне их сейчас? Ответь мне, хотя бы, почему?

— Я не знаю. Я не знаю! Все это очень непросто и мне самому трудно во всем этом разобраться. Могу я в конце концов, быть просто не готовым к этому? Могу я быть просто не в состоянии объяснить, что к чему?! В конце концов я просто имею право спокойно сидеть на собственной веранде собственного дома — уж это я знаю точно!

Ричард хорошо понимал, что я просто нервничаю. Поэтому он отнесся к этой моей вспышке спокойно и не обиделся, а лишь вздохнул и задумчиво посмотрел на море. Солнце уже клонилось к закату и вода была покрыта красновато-оранжевой рябью.

— Я пытаюсь понять тебя, Артур. И мне очень не хочется думать, что ты сходишь с ума…

— Если бы я сходил с ума, то руки я тебе показал бы, — сказал я и мне было очень трудно произнести эти слова. — Но только если бы я действительно сходил с ума.

Ричард поднялся и взял свою трость. Выглядел он в этот момент каким-то очень старым и больным.

— Я пойду схожу за багги. — тихо произнес он. — И поедем поищем могилу мальчика.

— Спасибо тебе, Ричард.

Идти нужно было недалеко. Дом Ричарда находился совсем недалеко от моего, прямо за Большой Дюной — длинным песчаным холмом, протянувшимся вдоль почти всего мыса Ки Кэрэлайн. Его дом даже видно немного с моей веранды, а сейчас я видел и крышу машины, за которой он ушел несколько минут назад. За эти несколько минут небо над заливом как-то очень быстро стало свинцово-серым и до моих ушей отчетливо донесся рокот грома.

Я не знал имени мальчика, но его лицо всплывало в моей памяти снова и снова. Я видел его худенькую фигурку, шагающую в ярких лучах солнца вдоль берега моря. Под мышкой — крупная сетка для просеивания песка. Кожа — почти черная от каждодневного многочасового пребывания под солнцем. Из одежды — только шорты из грубой парусиновой ткани. На дальнем конце Ки Кэрэлайн находится большой общественный пляж и там этот молодой изобретательный человек набирал за день долларов, может быть, по пять, просеивая через сетку песок и выискивая в нем десяти или двадцатипятицентовые монетки, вывалившиеся из карманов отдыхающих. Каждый раз, в своем воображении, я пытаюсь подойти к нему и каждый раз он испуганно шарахается в сторону и пытается затеряться в шумной толпе беспечных пляжников, приезжающих сюда на Кадиллаках и разгульно-бестолково сорящих деньгами. Думаю, что он жил в этой небольшой деревушке, что находится в полумиле отсюда, рядом с почтой.

В тот вечер, когда я увидел его, я, как всегда, неподвижно сидел на своей веранде и смотрел на залив. В тот день я никого уже не ждал к себе и снял уже повязки с кистей раньше, чем обычно. Зуд в пальцах был тогда особенно нестерпимым, но он всегда исчезал сразу же после того, как я снимал бинты и освобождал таким образом глаза на концах моих пальцев.

Ощущение это несравнимо ни с какими другими — я чувствовал себя неким каналом, через который кто-то наблюдал окружающий меня мир и выплескивал на него свою ненависть. Но главная беда была в том, что я сам как бы втягивался в этот канал зла и черной ненависти.

Представьте себе, хотя бы на несколько секунд, что ваше сознание отделено какими-то силами от вашего тела и помещено в тело мухи. И вот вы (не ваше тело, не ваши глаза, а именно вы, непосредственно ваше сознание) смотрите со стороны на ваше собственное лицо, в ваши глаза глазами этой мухи… А глаза мухи состоят, как известно, из тысяч крохотных глазок. Так вот, представьте себе, что вы смотрите на себя со стороны тысячами глаз. Если представили, то, может быть, поймете тогда, почему кисти моих рук постоянно перевязаны плотными бинтами. Даже когда вокруг, кроме меня, нет никого, кто мог бы их увидеть…