Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 112

Прямо с Красной площади колонны уходили на фронт. Все двигалось туда. Все катилось лавиной. "Фронт, фронт!" — отбивали тысячи ног по брусчатке. "Фронт, фронт!" — цокала копытами конница. И когда прошли последние войска, на опустевшей площади еще долго слышались отзвуки этой литой поступи.

…После парада Алексей Костров, побродив по улицам Москвы, поехал до ближайшего контрольно–пропускного пункта, чтобы отсюда на перекладных добраться в расположение дивизии. Ждать пришлось долго. Через контрольно–пропускной пункт, не задерживаясь, двигались колоннами части. Костров уже начинал мерзнуть, то и дело обращался к девушке–регулировщице, чтобы она посадила на попутную машину. Подошел бензовоз, и Алексей, узнав у водителя, что ему по пути, уже полез наверх, как регулировщица потянула его за полу шинели:

— Куда тебя несет! Бензин же… Вспыхнуть можешь.

— Это с вами скорее случится!

— Было бы от кого! — съязвила девушка.

Подкатил "газик" — вездеход. Из кабины высунулся остроскулый полковник в новенькой, прямо с иголочки, шинели. Он спросил регулировщицу, как удобнее проехать в Сходню. Девушка, проверив документы, объяснила, но вдруг спохватилась и подняла красный флажок.

— Эй, товарищ, — крикнула она Кострову, — вам же в Сходню! — И начала уговаривать полковника, чтобы тот довез лейтенанта, как она заметила, в полной сохранности.

— Насчет сохранности не ручаюсь… — отшутился полковник. — А в машине место найдется.

Не успел лейтенант протиснуться на заднее сиденье, как полковник поинтересовался, кто же его ждет в Сходне.

— Бойцы ждут, товарищ полковник, кроме никого…

— Кто же вами командует, если не секрет?

Костров неопределенно пожал плечами и с той же неуверенностью ответил:

— Кого пришлют — не знаю. А раньше дивизией командовал Гнездилов.

— Гнездилов, говоришь? — глухо переспросил полковник и прищурился, рассматривая лейтенанта.

Чувствуя себя неловко под его колючим взглядом, Костров пояснил:

— Был такой Гнездилов, все больше муштрой занимался, а как в пекле оказались, чуть и весь штаб не накрыли. Сам–то безрассудно погиб.

— Вон как… — Полковник тяжело вздохнул. По выражению его лица и словам, в которых чувствовалось явное волнение. Костров начинал догадываться, что этот в новенькой шинели полковник едет в его родную дивизию или раньше что–то слышал о ней. Но узнать не посмел, пока наконец сам полковник не заговорил:

— Зовут–то вас как?

— Алексей Костров.

— Вы давно в этой дивизии?

— Еще до войны служил, — ответил лейтенант и добавил с огорчением: Не везет нашей дивизии. Гнездилова убило. А до него комбриг был, посадили.

— Вы помните этого комбрига?..

— Това–а–рищ… Шмелев!

— Вот и повстречал родню…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Пока ехали московскими окраинами, Шмелев глядел и глядел в слезящееся ветровое стекло, находя в облике города тревожную строгость. Стены домов, некогда ласкавшие глаз белизной и опрятностью, были обезображены рыжими, зелеными, дегтярно–темными пятнами, пожарное депо с каланчой издали было похоже на жирафа, который словно бы пытался дотянуться и лизнуть висевшую в небе колбасу аэростата. Окна домов залеплены крест–накрест бумажными полосами.

Дорога, уходящая на север от Москвы, была запружена потоками техники, людьми. Суматошно сновали по ней машины; лязгали цепями полуторки, груженные патронными ящиками, дощатыми клетями, в которых, как откормленные поросята, лежали снаряды и мины.

Со стороны же фронта, с позиций тянулись повозки, в которых лежали раненые. Несмотря на холод, они держали на весу забинтованные руки.

"Товарищи… Кровь отдали, — думал Шмелев. — Война есть война. Но сколько ее пролито напрасно. Ведь если бы мы как следует подготовились, война могла бы обернуться иначе. А вот теперь… у ворот Москвы…"

Ковыляя по ухабистой, с бугристыми наростами льда дороге, "газик" продирался мимо расставленных железных крестовин. Обступив дорогу и щетинясь, как скрещенные ножи, эти крестовины из ржавых рельсов топырились под снегом. Они лежали в лощинах, в подлесках, забегали на пригорки, пролегали через дачные поселки, рассекая порой надвое не только улицы, переулки, но и огороды, палисадники, ребристым частоколом опоясывали, кажется, всю Москву. А возле этих железных ежей, в огромных котлованах работали женщины. Их было видимо–невидимо: они долбили кирками и ломами мерзлый грунт, выбрасывали наверх, развозили его по оврагам на тачках. Женщины рыли противотанковый ров. Глядя на них, Шмелев подумал: "Сражающиеся бойцы". Холод обжигал им лица, но нельзя было хоть на минуту присесть; опираясь на черенки лопат, они отдыхали стоя и опять брались копать. Страдания этих женщин, отправивших своих мужей, братьев и детей на войну и взявших лопаты, по многу часов кряду стоявших на морозе, вызвали у Шмелева чувство жалости и глубочайшего уважения. Он вспомнил о жене, о детях, с которыми разлучен был волей бессмысленно жестокой судьбы. Он думал о них и во время заключения, по если раньше думал с безнадежной мукой, теряя веру когда–либо свидеться или хоть получить скупые обрывки известия, то теперь, выйдя на свободу, он почувствовал, что все–таки отыщет и жену и детей. Быть может, даже через час–другой, когда встретит офицеров дивизии, станет ему ясно. Шмелев порывался сию минуту спросить об этом притихшего на заднем сиденье Кострова, даже обернулся, но что–то помешало ему, удержало, будто сообщение это раз и навсегда оглушит его тяжким ударом.

— Вы хотите что–то спросить, товарищ полковник? — забеспокоился, привстав, Костров.

— Нет… нет… Есть у вас курить? — рассеянно попросил Шмелев.

— Махорочка имеется. Крепкая, правда, в горле дерет, но зато накуриваюсь досыта, — и Костров протянул расшитый узорами потертый кисет.

— Подарок от жены? — спросил Шмелев и ждал, что вот сейчас Костров, отвечая, напомнит и о судьбе его жены… Но лейтенант почему–то ответил не сразу, глаза его погрустнели, точно своим вопросом полковник ужалил его. "Видать, и ему нелегко. У него тоже свое горе", — подумал Шмелев и наконец услышал приглушенный, сбивчивый голос:

— Кисет мне подарили, товарищ полковник. Какая–то женщина побеспокоилась…

Шмелев неуспокоенно поерзал. Глядя на просторные, лежащие в сугробах, поля, он думал, какие все–таки в жизни иногда бывают повороты. Ведь совсем недавно, на той неделе, он еще был в лагере заключенным. Не думалось выбраться из этого лагеря, затерявшегося в хмурой тайге вблизи Магадана. Его приводили в затемненный, с решетками на окнах, кабинет, и следователь с безразличными глазами каким–то вкрадчивым голосом требовал одно и то же: сознаться, что он, Шмелев, враг народа. Шмелев готов был тогда броситься на следователя, вцепиться ему в горло руками, и только железная воля удерживала его.

И вдруг неделю, всего только семь дней назад, этот же следователь приходит в барак, где раньше и нога его не ступала.

— Товарищ Шмелев, выходите… Вы свободны, — учтиво объявил он.

В первый миг Шмелев не поверил, не мог поверить: сон это или явь, не в силах был сразу решиться переступить порог барака, будто там, за его стенами, уготована для него последняя, более страшная западня. Но следователь мягко взял его под руку, привел в свой кабинет и вручил пакет нового обмундирования. Вежливо, совсем по–домашнему попросил одеваться и оставил его одного. Гимнастерка и брюки оказались впору. Одевался он долго, никак не мог застегнуть пуговицы.

Вернувшись, следователь оглядел его с головы до ног и улыбнулся сухими глазами. Только глазами, а на лице не оживился ни один мускул.

— Вы уж извините, Николай Григорьевич. Всякое бывает в нашей службе. — Он мелкими шажками прошелся от решетчатого окна до двери, окованной железом, и произнес, не возвышая голоса, как–то вкрадчиво: Завидую вам… В Москву едете. А там — фронт, ордена, генеральское звание… — Он опять улыбнулся одними сухими глазами.