Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 29

Ломов слушал не перебивая. Николай Григорьевич догадывался, ловил в глазах генерала выражение согласия и понимания. "Пронял", — обрадованно подумал Шмелев.

— Что же вы предлагаете практически? — спросил генерал вставая.

Комбриг ответил не сразу. "Испытывает меня или в самом деле нуждается в совете?"

— Нам могут и не поверить. Весу мало… — развел руками Шмелев. — Но на вашем месте я бы обратился в Москву. Может, командующему следовало бы переговорить со Сталиным…

"Ого! Храбрый какой!" — удивился генерал и побледнел, будто чего–то опасаясь. С минуту стоял неподвижно, позабыв даже шевельнуть неловко поставленными в момент поворота ногами. Потом заставил себя улыбнуться и спросил, сузив глаза в прищуре:

— С кем это воевать собираешься?

— Хотя бы с немцами, — поспешно ответил Шмелев, будто давным–давно вынашивал эту мысль.

— Что ты, голубчик! — всплеснул руками Ломов. — Да как можно? С Германией мы имеем пакт…

— Нет им веры…

— Кому? — изумился Ломов. — Пактам? Но это же наша линия, одумайся!

— Понимаю. Но где гарантия, что фашисты не доберутся и до нас? ответил Шмелев и болезненно сморщился.

Некоторое время в кабинете стояла тишина.

— Вы можете все это изложить письменно? — неожиданно спросил генерал.

— За свои слова головой ручаюсь!

Ломов кивнул в ответ и, давая понять, что разговор исчерпан, спросил, где устроился ночевать, и когда узнал, что Шмелев зашел в штаб прямо с дороги, сам позвонил в гостиницу, наказал приготовить для него отдельный номер.

Попрощался генерал так же добродушно. На лице его было выражение человека, завершившего некое сложное и запутанное дело.

Шмелев ушел, веря во что–то доброе и разумное в людях. "Черт возьми, можно, оказывается, и на ножах быть, и отстоять свою точку зрения. Нужна только твердость и еще раз твердость", — подбадривал себя Шмелев, выходя из штаба.

Николай Григорьевич сразу не пошел в гостиницу. Он только сейчас почувствовал, как разболелась голова, — то ли натрясся в машине, то ли нервное напряжение, сменившееся после встречи с генералом нежданной радостью, были тому причиной, но он решил часок–другой побродить по городу. И тихие улицы Минска, и мостовые, покрытые бурым, размякшим, как кисель, снегом, и сами дома, преимущественно деревянные, с тополями, на которых одиноко и печально висели старые грачиные гнезда, — все в нем было простым и будничным, но сейчас мир для него казался иным. Ему не надо волноваться; стычка с генералом, кажется, кончилась примирением, хотя он, Шмелев, ни в чем не уступил ему. Вот он шагает по городу, видит множество окон, в которых теплятся огни, осязает на щеках, на пересохших губах влажную изморозь, различает сквозь наволочь оседающего тумана крупные звезды и чувствует себя легко и приятно. И вдруг вспомнил, что, уезжая, не предупредил жену. "Как глупо! Теперь она, наверное, не спит, ждет", забеспокоился Николай Григорьевич и решил тотчас идти на междугородную телефонную станцию. Дождавшись вызова, Шмелев радостно бросился в переговорную будку.

— Алло! Это я, Коля. Д-да!.. — отвечал он, и вдруг голос его осекся. — Чего? Плакала? Да ты что, милая! Ничего со мной не случилось, понимаешь, ни–че–го… Что–что? Алеша нос разбил? И синяк на лбу посадил? Как же это он? Ах, поскользнулся… Не беда, все заживет. А Света спит? Ну, поцелуй ее и скажи, что я завтра ей гостинцев привезу. Куклу куплю. С закрывающимися глазами… Чего ты хочешь? Спортивные туфли? Это какие? На низком каблуке… Ладно, постараюсь выбрать по твоему вкусу…

Минут пять велся разговор, порой касаясь самых пустячных дел. Но прежде обыденное, незаметное обрело смысл и значение.

Наскоро перекусив в кафе, он пошел в гостиницу, не замечая ни промозглого тумана, ни хлюпающего под ногами мокрого снега.

Николаю Григорьевичу отвели укромную, чистую комнату. В ней пахло свежестью принесенных из кладовой простынь. Он быстро разделся, лег и не заметил, как одолел его сон.

* * *

…Ночью Шмелев был разбужен.

Сквозь дрему он услышал дробный стук в дверь. Подождал, стук повторился более настойчиво. Николай Григорьевич в потемках шагнул к порогу и осторожно снял крючок.

Дверь будто сама собой распахнулась, и в глаза ему брызнул мертвенно–синий луч фонаря. Ослепленный, Шмелев слегка попятился, но быстро освоился с темнотой и спросил:

— Что вам надо?

В комнату разом вошли двое. Щупая пронзительным лучом фонаря по углам, один шагнул к стулу, на котором висело снаряжение, другой включил свет и объявил:

— Вы арестованы!

— Я?!

— Собирайтесь!

Шмелев потянулся было к гимнастерке, в кармане которой лежали документы, но был схвачен сзади. Человек в шинели стального цвета и с тяжелыми кудлами на затылке заламывал ему руки за спину. Шмелев оглянулся и узнал его — он видел этого человека в шалаше подвижного лагеря.

— Что вы делаете? — крикнул комбриг и, собрав все силы, пытался отбросить от себя кудлатого, но был схвачен вторым. Качнувшись назад, Николай Григорьевич едва устоял и почувствовал ноющую боль в заломленных руках. Его так крутнули сзади, что хрустнули пальцы, и в этот миг все для него померкло: и эти люди, и свет, и эта комната, ставшая западней.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

К середине двадцатого века в мире накопились смутные и тревожные силы, готовые разразиться большой бедою над Европой. Военные пожары, вспыхивающие то там, то здесь, местами погасли, уже наступило затишье, но было очевидно, что продлится оно недолго.

Сухая гроза, затмившая половину неба и ползущая все дальше, до поры до времени копит в себе страшную энергию, и потому, что заряды еще не разряжены, она кажется особенно опасной. И как неминуемы удары этой грозы, которую уже нельзя предотвратить, так и война, могущая ввергнуть в свой водоворот целые страны и народы, надвигалась неумолимо.

Но схожесть между грозою и войной лишь внешняя; эти явления на самом деле разнятся, как ночь и день. Грозы — стихийное явление — избежать невозможно, потому что человеческий ум не настолько еще силен, чтобы всевластно управлять законами природы; что же касается войны, то она стряпается руками людей, и, стало быть, от стран, народов и правителей государств зависело допустить, чтобы на полях гремели пушки, или, наоборот, заставить пушки молчать.

Была ли сила, чтобы укротить агрессора, и можно ли было избежать войны? На эти вопросы, которые мучили народы и тогда, перед войной, и впоследствии, найти правильный ответ возможно только в самой истории, в событиях и фактах, из которых она слагается.

Всякое действие, доброе или дурное, совершается в определенный отрезок времени, но становится невозвратным и принадлежит истории, которая — как бы ни хотели этого отдельные личности — уже не подчиняется никому и находится вне зависимости от человека. Но если человек не может повлиять на прошлые события, то сама история прямо, непосредственно влияет на него: стремясь постичь историю, проникнуть в ее глубины времен и тайн, человек сильнее обнажает земные пороки и достоинства, как бы возвышается над теми событиями, которые свершались в былые времена.

Потомки, которые будут изучать историю, найдут в наш век столько зверств, провокаций, массовых убийств, закулисных и дипломатических интриг, кровавых столкновений, лжи, обмана и самообмана, такое унижение достоинства и свободы не только отдельных лиц, но и целых народов, что они придут в ужас от всего, что происходило на многострадальной земле. Наверное, их больше всего поразит, что цивилизованные люди, давно сбросившие цепи варварства, вместе с тем волей своих правителей шли на самые гнусные и изощренные преступления, которые по своей массовости и жестокости не уступали жестокостям мрачных времен инквизиции и монголо–татарского нашествия. Как могло случиться, что сегодня, пользуясь днем отдыха, правитель иного государства выезжал в загородную виллу, ласкал своих детей и жену, позировал перед фотоаппаратом, наслаждался запахами цветов, грелся на солнце, подставляя свою, по его убеждению, конечно же мудрую голову под жаркие лучи, — словом, брал от природы все, что она так щедро и доверчиво предоставляла ему, человеку, а завтра этот же правитель, облеченный властью и располагающий орудием подавления, подписывал грязные документы, толкающие людей на преступления, на войну. Как могло случиться, что молодой парень, сын ремесленника, торговца или крестьянина, вчера целовал девушку, застенчиво дарил ей ветки сирени или жасмина, а призванный в армию, брал винтовку и шел на войну и, не моргнув глазом, убивал испанских остроглазых малышей, польских ткачей, югославских виноградарей, лондонских докеров, русских матерей, жен, невест? Как все это и почему происходило? Над этими вопросами не раз будут ломать головы потомки, которые навсегда избавятся от войн, соединятся узами братства, равенства и свободы…