Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 34

Так началась вторая мировая война…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Париж 1940 года. По утрам на улицах раздавались заливистые голоса юных разносчиков газет:

— Боши топчутся у границ Франции! Ни один нацистский солдат не пройдет через железный барьер! Линия Мажино — это стальная стена, о которую разобьет лоб Адольф Гитлер! Покупайте газеты! Покупайте газеты!

Вперемешку с этими бойкими выкриками слышались более степенные, уверенные голоса пожилых, видимо, лучше понимающих толк в военных делах:

— Новая победа нашей стратегии! Французский ученый высчитал, что, продвигаясь такими темпами, боши могут пройти через линию Мажино только за 989 лет и 4 месяца!.. Невиданная сенсация! Спешите читать вестники!

Парижане раскупали утренние, пахнущие краской газеты и шли пить кофе. Они верили старому, умудренному опытом маршалу Петену, его генералам, которые еще в первую мировую войну разбили бошей и заставили побежденную Германию заключить перемирие в Компьенском лесу.

Вера рядовых французов покоилась на заверениях политиков и генералов. Линия Мажино как военное укрепление, рассчитанное на то, чтобы в нужный момент сдержать и обескровить врага, должна была до поры до времени представляться противнику загадочной, непонятной и внушать ему если не страх, то чувство опасения. Но французские генералы, пренебрегая правилами секретности, не хотели держать противника в неведении, любезно открывали перед ним свои карты. Линию Мажино они рекламировали столь же широко и усердно, как парижане свои моды.

Сотни туристов — и, быть может, не столько французов, сколько иностранцев — буквально зазывались на линию Мажино. Среди них, конечно же, терлись и немцы, получавшие задания лично от Канариса, начальника имперской военной разведки. Им, германским агентам, совсем не надо было рисковать, чтобы попасть на линию Мажино и оглядеть систему укреплений. Правда, не хватало путеводителей, но их более чем успешно заменяли словоохотливые гиды — французские офицеры и генералы. Языки у них были подвешены не хуже, чем у Петена.

Экскурсия на линию Мажино обычно начиналась в Вервейне — небольшом прифронтовом местечке, где размещался штаб французской Девятой армии. Тут расхаживали офицеры, подолгу простаивали у каменных оград под каштанами в окружении миловидных, глазастых вервейнских девиц. О чем они так шумно и весело говорили? Ну, ясно, о тоске по девичьим глазам, о сердечных муках, о войне, которая длится вот уже без малого восемь месяцев. Впрочем, на позициях французы и немцы так сжились, что ходили друг к другу, обменивались сигаретами, вином и дали этой долгой, спокойной войне меткое название: "странная".

Туристов нередко встречал сам командующий армией генерал Корап человек преклонного возраста, лишенный военной выправки, потолстевший, похожий на огородника или мелкого торговца. Путешественников из Парижа, особенно журналистскую братию, генерал не отпускал до тех пор, пока они не отведывали его любимого блюда — пулярки и не распивали с ним по стопке–другой выдержанного коньяку. Захмелев, генерал неизменно начинал припоминать свои былые военные походы, похвалялся, как геройски воевал во время подавления восстания риффов в Северной Африке и лично сам, вот этими руками, пленил Абу–эль Керима и как этот вождь племени благодарил его, тогда лейтенанта Корапа, за то, что попал к нему в плен.

— То была настоящая война! — восклицал генерал. — А сейчас что? Так себе — сушим суконные обмотки да танцуем румбу с девицами!

— Что вы, мосье генерал, — как–то возразил ему один из гостей, высокий человек в темных очках. — Весь мир удивлен вашей стойкой обороной.

Генерал медлил, стараясь разглядеть выражение глаз собеседника, укрытых теменью очков, — не шутит ли? — и отвечал с достоинством:

— В самом факте нашего стояния заключена недоступность и честь французского оружия.

Туристы улыбались.

— Извольте проследовать за мной на передовые позиции. Вы увидите современную оборону, — предложил генерал, прищелкнув шпорами. Всеми своими манерами принимать гостей и вести беседы генерал выказывал редкую для военных вежливость.

Пронырливые туристы залезали в машины и спешили на укрепления. Некоторые, словно не веря глазам своим, побаивались: ехали все–таки в места, где постреливают. Но чем ближе до переднего края, тем спокойнее чувствовали себя. Оказывается, на передовых позициях стояло полнейшее затишье, ни единого выстрела не раздавалось, и если бы не солдаты, ходившие там и сям вразвалку, с засученными по локоть рукавами, терялось бы всякое ощущение фронта.

Останавливались у одинокой крестьянской усадьбы. За садом, огороженным плитняком, змеилась, уходя все дальше, траншея. А возле усадьбы солдаты поливали грядки салата и лука. Один солдат, широкоспинный, с крупными ладонями, елозил на корточках вдоль канавы и рвал траву.

— Эй, Мишель, — кричали ему товарищи, побрасывая в него мелкими камушками, — скоро ли ты угостишь нас кроличьим рагу?

Туристы пришли в крайнее удивление, когда у старой, разваленной стены сарая увидели нанизанные друг на друга три клетки. В двух клетках лежали самки, под ними копошились крольчата с еще розовыми, не покрытыми пухом тельцами, а в третью, самую нижнюю, отделили самца; заметив людей, он заметался по клетке, то и дело фыркая и стуча лапами о проволоку.

— Ничего не поделаешь, — глубокомысленно заметил генерал Корап. Привычки и слабости детства иногда берут верх над жестокими солдатскими обязанностями. Мы, однако, позволяем. Пусть лучше кроликов выводят, чем без дела слоняются…

Потом ехали в район Монмеди. Тут до позднего вечера туристы шныряли по траншеям, любовались длинными, в несколько рядов, противотанковыми надолбами, в лифте спускались глубоко под землю, ходили вдоль главного тоннеля, неожиданно, с замиранием сердца останавливались, видя несущиеся навстречу электрические вагонетки; шли дальше, разглядывали в нишах и выступах бетонных стен цинковые ящики, легкие орудия, спаренные пулеметы. С помощью учтивого Корапа они много узнавали, а утром, когда генерал собирался приглашать туристов к завтраку, оказывалось, что и след их давно простыл.

"Неспокойный народ, — отмечал про себя генерал. — Вечно суетятся".

Военным обитателям линии Мажино некуда было торопиться. Они и не помышляли, что немцы посмеют когда–нибудь напасть на них, французов.

Правда, на заседаниях Верховного военного совета, объединявшего англо–французские штабы, теоретически допускалась мысль о возможности немецкого наступления. Но желание воевать у французов и англичан было невелико, и лучше, если бы ограничилось дело этой "странной войной". Ломая головы над будущей кампанией, французские генералы, а заодно с ними маршал Петен и начальник генерального штаба Гамелен убедили самих себя, что если наступление и состоится, то противник вторично применит старый план фон Шлиффена 1914 года. Но кому–кому, а немцам–то известно, чем кончилась тогда их затея. Вояки первой мировой войны и посейчас не оправились от старых ран. Помнят, наверное, Верден. Обладая двойным превосходством в пехоте и четырехкратным в артиллерии, немцы в шестнадцатом году десять месяцев штурмовали укрепления, так и не сломив железного упорства защитников Вердена. Более шестисот тысяч германских солдат сложили тут свои головы.

Памятуя об этом, ветеран первой мировой войны Гамелен уверился, что если немцы снова совершат неверный, опрометчивый шаг, то их ждет участь бесславно погибших. Генерал Гамелен твердо стоял за позиционную оборону. Эти его расчеты хорошо знали даже в стане неприятеля. Немцы были удивлены, что французское главное командование не использовало удобный момент для наступления осенью 1939 года. А ведь, по признанию самих немцев, их можно было крепко поколотить: германские сухопутные силы, и особенно бронетанковые войска, завязли тогда в Польше. Наступление французов было бы равносильно удару ножом в спину. Но французских генералов и их штабы будто кто держал на привязи. Они медлили, гадали, надеялись, что беда минует их спокойный и веселый очаг.